Мера всех вещей. Размышления о человеке и человечности, о воспитании и воспитанности

Канаева К.

ОТ АВТОРА

Одна из самых сложных мировых загадок – человек. Передовые умы разных эпох много размышляли о том, каков он, пытались проникнуть в его многосложный мир. Но приходится признать, прогресс общественного развития не сделал это явление ни менее загадочным, ни более простым. Философы и политики продолжают по сей день биться над осмыслением вековечной темы, что находит подтверждение в усиливающемся интересе к проблемам философской антропологии, в стремлении определить и обеспечить «человеческий эффект» в проведении экономической, социальной, культурной политики.

Интерес к теме понятен, поскольку издавна все главнейшие философские проблемы так или иначе упирались в вопрос «Что есть человек?», а в центре сегодняшних раздумий и споров оказываются перспективы человечества.

Обычно говорят, что человек неотделим от общества. Но есть и вторая существенная сторона той же самой зависимости. В не меньшей мере общество зависит от человека – от его социального развития, гражданской зрелости, нравственных качеств, богатства индивидуальности. Ведь не только обстоятельства творят, созидают человека, но и человек творит, созидает обстоятельства. Коммунизм – вот то общество, в котором человек мог бы «сделать себя самого мерилом всех жизненных отношений... устроить мир истинно по-человечески, согласно требованиям своей природы...»^*). Жизнь идет вперед, и сегодняшнее поколение людей сталкивается с совсем другим миром, чем мир вчерашний,– с миром сверхзвуковых лайнеров, чудодейственной электроники, лазера, уникальных приборов, миром, оказавшимся перед лицом таких проблем, как энергетический кризис, загрязнение окружающей среды, демографическая проблема, наконец, обострение социальных конфликтов; угроза термоядерного уничтожения человечества.

Быть и остаться человеком в этих условиях не просто. Для этого мало уметь приспособиться к меняющимся условиям, честно выполнять свой профессиональный долг, товарищеские или семейные обязанности. На плечи человека ложится ответственность не только за себя, но и за дела коллектива, за судьбы Родины – словом, за все, к чему он так или иначе причастен. Это мера, которой должен соответствовать человек, сознающий всю полноту такой ответственности, Ф. Энгельс писал, что «история» не есть какая-то особая личность, которая пользуется человеком как средством для достижения своих целей. Сама история есть не что иное, как деятельность преследующего свои цели человека^*).

Среди всех многоразличных и сложных дел, которыми мы озабочены ежедневно, есть дело, возможно, самое важное и очень трудное. Это – дело воспитания человека. Жизнь усложняется, и для каждой эпохи ее заботы, тревоги и проблемы представляются паиболее трудными. Но остается неизменно значимой мысль, высказанная некогда Аристотелем: «...для каждой формы государственного строя соответственное воспитание – предмет первой нeoбxoдимости...»^*).

Все сложно в деле воспитания. Но и, как ни странно, все просто. Ведь в человеке, как в музыке, есть свой лейтмотив, своя главная мелодия, которая окрашивает, определяет звучание всего «инструмента». Это заинтересованность человека в человеке. Вне деятельного чувства заинтересованности в благе и счастье другого человека, причастности к судьбе своей страны нельзя оценить все другие качества человека. Потому-то без формирования такой заинтересованности немыслимо целеустремленное воспитание и самовоспитание. С ее формирования воспитательный процесс начинается, на этой основе строится. Если ваш воспитанник стал эгоистом, индивидуалистом, склонен к иждивенчеству, значит, было нарушено это «золотое правило» воспитательной пpaктики.

В данной книге говорится преимущественно о человеке, проблемах его духовного развития, нравственного воспитания. «Преимущественно» потому, что в последнее время это понятие несколько нивелируется, затушевывается, превращается в некое общее место под усиленным напором другого понятия – личность. Не имея ничего против последнего, надо бы заметить, что оно нередко применяется без учета заключенного в нем обязывающего смысла. Попутно заметим, что в марксизме понятие «личность» не случайно употрeбляется очень избирательно, при этом нисколько не снижается познавательное и ценностное значение понятия «человек».

Не будет преувеличением сказать, что человек – это средоточие нелегких вопросов: как пробудить в нем совесть, чувство собственного достоинства и общественного долга, как умерить его самонадеянность в отношениях с природой или развить раз возникшее ощущение причастности к делам и судьбам других людей? Наука утверждает, что человек есть продукт процесса, длившегося миллионы лет. Но кто отважится утверждать, что процесс этот завершен и можно снимать «леса» на самой трудной стройке мироздания? В то же время нельзя не видеть и другую сторону проблемы: все, что происходит в мире, в общественной жизни и истории, соизмеримо с человеком, может и должно пройти проверку критерием человеческого и человечности. Это вполне соответствует известному марксистскому положению о том, что сущность человека есть совокупность всех общественных отношений. Без понятого так человека пустым и бессодержательным будет понятие общества. В свою очередь и человек «только в обществе может развить свою истинную природу, и о силе его природы надо судить не по силе отдельных индивидуумов, а по силе всего общества»^*). Ведь даже оставаясь наедине с собой и занимаясь делом глубоко индивидуальным (например, научным или художественным творчеством), человек неотделим от общества, остается «вместе» с ним, сохраняет свою связь с делами и намерениями других людей. Благодаря этому он представляет собой вполне объективный показатель состояния всего общества, и по тому, что происходит с ним, можно судить об обществе в целом. Как тут не согласиться с мнением, что сегодня сама жизнь требует воссоздания некоего целостного образа человека, с помощью которого можно актуализировать старый философский принцип, рассматривающий человека как «меру всех вещей»? В предлагаемых вниманию читателей очерках автор использует диалог, монолог, обмен письмами и т. п., опирается в своих размышлениях на опыт искусства, классического и современного. Делается это отнюдь не для «примеров» или «оживления», а по причине более серьезной. Как ни убедительны в своей достоверности житейские истории, ситуации и герои, они не всегда достаточно типичны и в этом смысле «обязательны». Настоящее искусство (как и настоящая наука), то есть искусство в его лучших образцах, спасает от угрозы «ползучего эмпиризма». В разговоре на темы воспитания, нравственности искусство просто незаменимо, помогает разобраться в проблемах тонких, щепетильных. Ведь оно занимается миром человеческих чувств, мотивов, желаний специально, находя в самом уникальном проявлении человеческой жизни не только сокровенное, но и типическое. Как хорошо сказал Нильс Бор, «причина, почему искусство может нас обогатить, заключается в его способности напоминать нам о гармониях, недосягаемых для систематического анализа»^*). Действительно, ни одна сфера знания и познания не может соперничать с искусством в умении представлять душевную ситуацию в целом, отыскивать гармонию и обнажать дисгармонию там, где они скрыты за внешней оболочкой предметов, явлений, событий.

«Тон делает музыку». Это верно по отношению не только к музыке, но и к делу воспитания. Читатель по собственному опыту знает, как важна в нравственном воздействии точно найденная интонация. Никто из нас, молодых или взрослых, не терпит назидательности, нравоучительности, морализаторства, переставая слышать даже самые доброжелательные и полезные советы. Дело, впрочем, даже не в тоне, не в интонации, а в том, чтобы говорить другим лишь то, что прочувствовано и пережито тобой, что составляет сплав знания и убеждения.

ЧЕЛОВЕК ТРУДОЛЮБИВОЙ ДУШИ

Согласитесь, читатель, столь широкое распространение ныне понятий «духовное» и «бездуховное» не случайно. Десять – пятнадцать лет назад к ним прибегали сравнительно редко. Более того, порой относились настороженно, усматривая в них некоторый оттенок идеалистического. А сегодня от частого употрeбления «духовность» рискует стать понятием расхожим и превратиться в моду. Но если вдуматься, потребность в определении духовного содержания, потенциала личности или образа жизни человека вполне понятна и объяснима. Это и закономерный результат повышенного внимания к индивидуальности, внутреннему миру человека, и в то же время подтверждение действенной силы высокой меры нашего – социалистического – измерения человечности (или бесчеловечности) бытия. Той самой меры, которую ни в коем случае и ни под каким видом нельзя снижать и упрощать...

Тема нашего размышления по существу своему философская и обсуждается уже давно. Насколько человек человечен в своем облике и поведении? Или, иначе говоря, насколько он воспитан как существо культурно-историческое, духовно развитое и богатое? Вопрос конкретный и для нынешнего поколения весьма актуальный. Кажется, ясно, что обладание и пользование всевозможными благами – материальными и духовными – само по себе еще не делает человека счастливым (хотя до поры до времени он и может заблуждаться на сей счет). Достижение известного уровня материального благосостояния составляет лишь первое необходимое условие полноценного человеческого существования. А о том, насколько это существование, сама эта жизнь человечна, счастлива и возвышенна, мы судим по другим показателям и параметрам, где духовному началу жизнедеятельности по справедливости отводится очень важное место и значение. Ведь идеал наш отнюдь не сытый, хорошо одетый и живущий в комфортных бытовых условиях человек-потребитель. И как бы мы ни гордились нашими достижениями в трудном деле повышения материального благосостояния сограждан, не они только определяют прогресс социального и культурного развития общества. Отмечая эти достижения, мы в большом и малом стремимся понять и оценить, как преобразование условий жизни сказалось на самом человеке, насколько оно меняет, и меняет к лучшему в коммунистическом смысле слова, духовный мир личности. Если под последним подразумевается индивидуальное проявление связей и отношений человека с обществом и временем, которым он принадлежит, то духовность представляет собой важное мерило общественного прогресса.

В марксистском понимании понятие «духовность» связывается прежде всего с коммунистической идейной убежденностью, с богатством тех личностных качеств, которые делают человека общественно активной, революционно-творческой личностью.

Древние философы попытались, как известно, через человека и посредством человека хаpaктеризовать мир в целом. Формула «человек есть мера всех вещей» не что иное, как стремление выработать, обозначить связанный с человеком критерий определения сущности природных и социальных явлений, событий, фактов. Она, говоря проще, зиждется па том, что человек содержит в самом себе измерение всего окружающего его мира, и, следовательно, все с ним, с человеком, соизмеримо. Критерий этот весьма уязвим, «капризен», что заметил еще Аристотель. В ответ на изречение Протагора он сказал, что скорее вещи являются мерой для человека. Действительно, чтобы познать сущность предметов, вещей, необходимо подойти к ним с их мерой (качественно-количественной хаpaктеристикой). Однако рациональный момент в формуле-определении Протагора тоже имеется, если рассматривать человека как исторически и социально конкретное существо. И тогда это будет означать соответствие (соразмерность) человека – его мотивов, целей, средств, действий, поступков – его назначению быть во всех случаях и во всех проявлениях своей жизнедеятельности, которая совершенно конкретна, исторична в своем социальном содержании, действительно и безусловно человечным, гуманным.

Рассматривая и оценивая тот или иной факт, феномен, событие общественной жизни, мы нередко отвлекаемся от человека, от его потребностей и интересов. Отвлекаемся ради удобства, своеобразной «экономии мышления», и это почему-то считается иногда признаком настоящей «научности», а всякое примешивание человека к анализу экономических, политических или социальных явлений рассматривается в таких случаях как проявление недопустимого «антропологизма». Между тем известно, что нашим неизменным программным требованием остается формула «все во имя человека, все для блага человека»^*). Поскольку речь заходит об удовлетворении человеческих потребностей, о вещах и процессах, затрагивающих непосредственные или долговременные интересы людей, такой подход и оценка просто необходимы. Это ведь только кажется, что собственно человеческая мера якобы абстpaктна или недостаточно определенна, чтобы ею можно было руководствоваться в конкретной ситуации и при решении конкретных задач. Руководствуясь собственной социальной природой, человек с давних пор создал массу «неписаных законов», которыми еще в отсутствие «писаной» науки и правовых установлений старался регулировать свое поведение, накладывал на себя ограничения и подчинял себя правилам, ограждая человеческий род от угрозы самоуничтожения, хотя и эти правила, и конкретные представления человека о мире и о самом себе менялись от эпохи к эпохе.

Конечно, и вещи являются мерой для человека, так как в них, созданных его руками, во «второй природе», запечатлены его труд, способности, умения, чувства, работа мысли. И этой мерой мы охотно пользуемся, говоря о «полезности» чего-то (утилитарно-пpaктическая оценка), соответствии поведения, поступков выработанным общественно целесообразным нормам, правилам (этическая оценка) или идеалу прекрасного (эстетическая оценка) и т. д.

В социалистическом обществе главной мерой оценки человека и одновременно пpaктической целью процесса общественного воспитания выступает коммунистический идеал человека – представление о целостной, всесторонне развитой личности, гармонически сочетающей в себе духовное богатство, мopaльную чистоту и физическое совершенство. Этот идеал выражает не абстpaктную идею мopaльного праведника, а связывается со вполне реальными, насущными потребностями общественного развития, со строительством самого гуманного и справедливого общества – коммунистического общества.

Как видим, имеется много мер, с которыми человек подходит к миру и к своей собственной жизни и деятельности. Среди них есть и выработанные искусством. Например, та, которая заключена в образе знаменитого Дон Кихота. Однажды, отмечая достоинства реального человека, Ф. М. Достоевский сравнил его с героем романа Сервантеса и сказал: «Я выше похвалы не знаю». Похвала-сравнение высказана русским писателем вполне продуманно, так как, по его мнению, книга о благородном испанском идальго есть «книга великая»^*).

Преувеличение? В известной мере да. Знакомая женщина-журналистка как-то поделилась со мной своими мыслями на этот счет: «Ничего особенного тут нет. И превращать образ Дон Кихота в символ человека и человечности вряд ли стоит. Тем более что время донкихотов давно и безвозвратно прошло...» Думаю, что знакомая моя не права. Как не правы и те, кто видит в «донкихотстве» всего лишь одну из крайних форм человеческой активности, будто бы изжившую себя в условиях социалистического общества. Все оказывается сложнее, если идти от жизни. Обстоятельства иногда складываются таким образом, что и в нашем обществе появляется нужда в донкихотах, они и в благоприятных социальных условиях находят себе применение. Академику Н. М. Амосову школьники как-то задали вопрос: «Кто вам больше нравится – Гамлет или Дон Кихот?» Он ответил: «Конечно, Дон Кихот, потому что Гамлет – фигура весьма неопределенная. А Дон Кихот – личность светлая. Если бы все могли так, как Дон Кихот, драться со злом, не думая о себе!»

Не только искусство, но и сама жизнь дает нам немало примеров людей, проявляющих, казалось бы, безрассудную решимость в борьбе со злом, не думающих о себе, когда нужно защитить общественное достояние или достоинство, честь, здоровье и жизнь другого человека. Тем, кто склонен переоценивать возможности и роль рассудительного поведения, требуя полного согласия чувства и мысли в любом акте воления, их действия подчас могут представляться совершенно неразумными и даже бессмысленными. Но даже тогда, когда эти действия не достигают желаемой цели (а бывает и так), нельзя не восхищаться присущими таким людям чувством активного неприятия несправедливости, непримиримостью со злом, потребностью выразить это, не считаясь с обстоятельствами.

Неверно, как мне представляется, сводить сущность «донкихотства» к «благим намерениям» и «безумному» поведению, хотя оно и выглядит всегда немного странным. Нет, это не род чудачества, хотя явление такое и непонятно умеющему рассчитывать «здравому смыслу» (кстати, здравому лишь до той самой границы, где он не перестает считаться с требованиями нравственности, голосом совести). Это, по сути дела, «заряженность» на доброе дело, постоянная готовность и способность ответить активным действием, поступком на малейшее отступление от истины, проявление несправедливости. Часто ведь нет никакого времени, чтобы согласовать мысль, чувство и волю, просчитать все возможные варианты и учесть максимум альтернатив. Воистину промедление нередко «cмepти подобно». Вот тогда-то и проявляют свое душевное богатство и нравственную красоту люди, заряженные мужеством и отвагой на каждый день, а не только для «звездного часа», который ведь может никогда и не наступить.

Недавно в историческом романе «Две связки писем» Юрий Давыдов познакомил нас с Германом Александровичем Лопатиным, первым русским переводчиком «Капитала», человеком редчайшего мужества и отваги, без преувеличения, легендарной судьбы. Талантливый ученый, он был и члeном Генерального совета Интернационала. Это о нем сказал однажды К. Маркс: «Немногих людей я так люблю и уважаю, как его»^*). Постоянно гонимый, часто судимый за революционную деятельность, Лопатин по велению сердца совершил множество добрых дел,

которые ему никто не поручал: дерзко, под носом у царских жандармов, вывез из России ссыльного лидера народников П. Л. Лаврова; готовил еще более дерзкое похищение из сибирской ссылки Н. Г. Чернышевского, которого он лично не знал, а руководствовался единственно чувством глубочайшего уважения к личности революционного демократа; наконец, одним из первых угадал великое значение главного сочинения К. Маркса для судеб человечества и собственного народа. Под конец жизни, приговоренный к cмepтной казни, «милостиво» замененной ему пожизненным заключением, он двадцать один год просидел в Шлиссельбургской крепости. Из множества удивительных поступков этого человека достаточно рассказать об одном, для Лопатина чрезвычайно хаpaктерном.

Было это в 1901 году... У тех, кто долго сидел в казематах, складывалось ощущение, что там, за стенами крепости, на воле, ничего, никакого движения, борьбы не происходит. И вдруг, словно из бездны метеорит, Петр Владимирович Карпович, учившийся в Московском университете. Решив отомстить за забастовщиков, изгнанных из университета революционно настроенных студентов, он казнил министра просвещения Боголепова... Карпович принес благую весть: не замерло, не сгинуло революционное движение, прокатываются по стране стачки. Предрекая близость революции, он поднимал дух шлиссельбуржцев наскоро исписанными клочками бумаги, оставленными под камнем в прогулочном тюремном дворике. Он ободрял других узников крепости, а самому ему в это время был предписан самый строгий режим, без малейших послаблений. Ничего из того, что старые узники вырвали протестами, самоубийствами, голодовками,– ни книг, ни писем, ни занятий ремеслом или огородничеством, ни общих прогулок – ему не разрешалось. И тюрьма затаила дыхание. Совесть повелевала: добейся для новичка равенства. Увы, ни у кого не нашлось на это сил ни душевных, ни телесных. И лишь один из всех, лишь узник номер двадцать семь, Лопатин, заявил: до тех пор, пока Карпович не будет отбывать срок заключения в тех же условиях, как и я, как и все остальные, до тех пор не выйду из каземата, отказываюсь от писем, книг, общих прогулок... И Лопатин сдержал слово: полтора года он выдерживал строгий режим, принятый им по собственной воле в знак протеста. Когда его потом, уже после освобождения, спросили, откуда у него взялись силы для такого решения и поступка, он ответил: «...не мог же я по-другому.– И рассмеялся:– А нервы, прах их возьми, измочалил»^*).

Конечно, они совсем не одинаковы – рыцари без стpaxa и упрека разных времен, заявляющие о себе в различных социальных условиях. Но это вовсе не идеально-«гoлyбые» герои, способные лишь мечтать и сражаться с ветряными мельницами, отнюдь не юродивые, не «идиоты», хотя, случается, и кажутся таковыми иным слишком пpaктичным и здравомыслящим натурам. Им присуще развитое чувство собственного достоинства, не разрешающее ссылаться на обстоятельства, когда требуется принять решение и совершить поступок.

Есть еще одно свойство, которое привлекает к ним людей. Это – бескорыстие как раз в той сфере, где оно особенно ценно, необходимо, просто обязательно,– в сфере нравственности. Парадокс, но такова природа морали: происходящее и совершаемое здесь общественно полезно, по-человечески значимо и возвышенно лишь постольку, поскольку порождено бескорыстием, во всяком случае никак не может быть обосновано и оправдано только соображениями расчета, «выгоды» для общества или собственной прибыли. Не случайно бескорыстие В. И. Ленин считал одним из важнейших признаков коммунистического отношения к труду, выделяя именно этот момент и свойство труда на коммунистических субботниках.

Бескорыстие как черту нравственного поступка стоит подчеркнуть особо, так как немало еще среди нас людей, умеющих вычислить все «за» и «против» того или иного поступка, но неспособных в решительный момент поступить в соответствии с давно известными простыми нормами нравственности и справедливости, порядочности и человечности, не говоря уже о действиях и образе мышления, соответствующих высоким принципам морали коммунистической.

Здесь пока говорилось лишь об одной из возможных мер определения человека и человечности, образно представленной в искусстве. Как видим, вопрос об этой мере, как и о мерах вообще, не столь уж прост. В свое время интересное соображение высказал по этому поводу С. Маршак. При всем значении мер, с какими подходят к вещам и к самому человеку наука и ученые, их не надо фетишизировать. «Ученые мерят вещи мерою, которая ниже человека: физической, физиологической и т. п. Мерят высшее низшим. При этом всегда есть опасность свести высшее к низшему. Я враг идеалистической философии. Но я думаю, что когда-нибудь придут к иной мере. Мерить будут самым высоким – духовностью... Мерить низшее присутствием в нем высшего. И многое откроют на этом пути»^*). Собственно, каждая из конкретных мер только тогда и оказывается разумной, человечной, когда она соотнесена с человеком и выражает его собственные, как уточняют в таких случаях, разумные желания, запросы, нужды, потребности. Ведь не «искусство для искусства», не «мораль для морали» и не «вещи для вещей», а все это и многое другое существует для человека, во имя человека и для его блага. Высшей будет мера, которая по масштабу своему будет равной «целому миру», «вселенной», каковой и является человек, сущность которого конкретна, исторична.

Так что же все-таки определяет человека, делает его мерой всех мер? Очевидно, это прежде всего то социально значимое (то есть значимое не только для данного индивида, но и для других людей) личностное начало, которое обнаруживает себя в человеческой деятельности, в труде. Масштаб человека и его человечности измеряется масштабом тех дел, поступков, которые он совершает, тех общественно значимых задач, в процессе решения которых и формируется его личность. «Именно труд, сознательный, добросовестный, инициативный, труд на благо общества признается у нас высшим мерилом достоинства и общественного престижа личности»^*),– подчеркнул Ю. В. Андропов. В процессе трудовой деятельности и человеческого общения совершается в человеке и та внутренняя работа, без которой тоже немыслимо его становление как человека, личности. А каким образом это происходит и какие при этом получаются результаты, можно проиллюстрировать литературным примером.

Читая новый роман Чингиза Айтматова «И дольше века длится день», испытываешь много разных чувств, но одно среди них лично у меня преобладало – чувство зависти к герою романа, Буранному Едигею. Может быть, кому-то и покажется странным, что можно завидовать человеку, живущему где-то в степи, на далеком полустанке, в сборно-щитовой постройке, занятому нелегким трудом, лишенному удобств и комфорта. Однако ничего странного в этом чувстве нет. Ведь зависть вызывает тот великий и вечный выбор, который сумел сделать этот человек, несмотря на нелегкую судьбу, выпавшую на его долю,– выбор, как прожить достойно собственную жизнь. Кажется, иной цели у Буранного Едигея, кроме этой – прожить по-человечески,– и не было...

В кратком предисловии к роману Ч. Айтматов говорит об основной идее, смысле рассказанной им истории. В центре повествования – настоящий труженик, один из тех, на ком, как сказано, земля держится. Но понятие «труженик» не надо абсолютизировать в духе распространенного мнения: мол, если человек честно работает, значит, он обязательно хороший. Важно еще выяснить, с какой духовной нагрузкой живет и трудится человек, насколько в нем сконцентрировано и выражено его время. Мало быть тружеником от природы и по роду занятий, надо быть еще и человеком «трудолюбивой души». «Человек трудолюбивой души будет задавать себе вопросы, на которые у других всегда есть готовый ответ, поэтому они лениво делают какое-то дело, даже когда делают его хорошо, и живут, только потрeбляя»^*).

Труд души... Это то, что отличает труд человека от труда муравья или пчелы, делая усилия его рук и мышц одухотворенными, взгляд – осмысленным, поведение – человечным. Своим романом Айтматов по-своему ответил на вопрос общего философского хаpaктера – на вопрос о том, что такое человек, то есть существо, достойное этого имени. Собственно, любое произведение большого, настоящего искусства так или иначе отвечает на этот вопрос. Но бывают случаи, так сказать, «прямого попадания»; к ним относится и роман «И дольше века длится день».

Герой романа поставлен в центр и рассматривается в контексте не только «малого мира», в котором он живет, но еще и «макромира», с которым он связан, хотя и не всегда сам это сознает. Сегодня только так и можно понять человека – беря его в связи, в сопоставлении со всем миром.

Бывают отдельные случаи и отдельные судьбы людей, которые становятся достоянием многих, в том числе и последующих поколений,– так высока цена заключенного в их жизни урока. Судьба Едигея является именно такой судьбой. Его история – это тот самый случай, когда искусство доказывает, что оно может на одной человеческой судьбе показать и раскрыть то, что волнует многих.

Живет этот человек на железнодорожном разъезде Боранлы – Буранном, в краю великих безводных и безлюдных пустынь, немого и немереного прострaнcтва степей. Жители полустанка, который не значится ни на каких картах, делают свое дело и творят свою жизнь: рождаются, работают, влюбляются, страдают, радуются, умирают. Мимо них ежедневно идут поезда – «с востока на запад и с запада на восток» – образ времени с его звуками, ритмами. Идущие поезда – это и своеобразный акустический образ больших прострaнcтв, бесконечных степей. В разные часы дня и ночи звучат по-разному голоса поездов, напоминая жителям полустанка о напряженном ритме жизни народа.

Трудно прижиться в этих степных глухих местах, поживут-поживут люди и уезжают – не всем дано выстоять перед стихией природы. Только двое друзей устояли и прожили там почти всю жизнь – Казангап и Едигeй. Прожили достойно, по-человечески, соразмеряя «величие пустыни с собственной душой».

Рассказ о Едигее начинается с печального события – cмepти его старого друга Казангапа, которого предстоит захоронить по завещанию на древнем кладбище Ана-Бейит (что означает в переводе «Материнский упокой»). Печальный путь похоронной процессии к кладбищу – это растянутая во времени волна воспоминаний Едигея о разных годах и событиях. Этот путь и стал тем днем, что длится дольше века, ибо воспоминания позволили ему духовно как бы еще раз прожить уже прожитую жизнь.

Вспоминал Едигeй те дни, когда они с Казангапом отдавали все силы работе на разъезде. Работа, кажется, скромная, но без их маленького полустанка не могли бы двигаться в срок и безопасно поезда. Времени передохнуть, а не то что погулять, потешить себя, у них с Казангапом не хватало. Работы было много, а людей мало. «Теперь вслух вспоминать об этом неловко – молодые смеются: старые Дypaки, жизнь свою гробили. А ради чего? Да, действительно, ради чего? Значит, было ради чего».

Кто-то из древних греков сказал, что человек должен всю жизнь приставлять одно доброе дело к другому так плотно, чтобы между ними не оставалось ни малейшего промежутка. Можно назвать это потребностью в самораскрытии перед вечностью природы, жизни, но реализовать ее можно лишь в труде и трудом. Вот эту простую мудрую истину Едигeй познал давно и пронес через всю свою жизнь.

Одни «служат» – другие работают; разница, если вдуматься, большая. Для первых смысл их бытия на земле – за пределами труда и интересов других людей, и потому он для них неуловим, постоянно ускользает, вызывая одно лишь раздражение. Жизнь других складывается из добрых поступков и действий, которые совершаются в «поте» тела и души. Все, что делает Едигeй, имеет для него большой смысл, очень личный и конкретный, в отличие от безличных, тут же забываемых действий и поступков тех, кто всего лишь «служит», «заpaбатывает».

Едигeй как-то сразу умел расположить к себе людей – прямотой, искренностью, душевностью. Сердце его всегда было готово разделить радости и горести другого человека, и всегда у него хватало времени, чтобы согреть других вниманием и лаской. Он делал добро людям без оглядки, без думы о том, а что перепадет ему от этого. Делать добро было естественным состоянием его натуры, души. Никто не выбирал его старейшиной боранлынцев, но никто не сомневался в «старшинстве» его мысли, опыта, его праве советовать. Повернутый к жизни лицом, тонко чувствующий настроение другого, в любую минуту готовый прийти на помощь – таков Едигeй.

Много есть вариантов, чтобы уговорить себя не вмешиваться в «чужое» дело, не тревожить свою совесть вопросами, что справедливо и что несправедливо в жизни. Не так уж трудно увильнуть, увернуться от лишней заботы, чужого страдания, молящего о помощи взгляда. Надо только разрешить себе это, обойти боком, закрыть глаза и услышать услужливый, всегда готовый подключиться голос невидимого оппонента совести. Но не таков Едигeй, чтобы оставаться спокойным и безразличным, пока совершается зло.

В облике Едигея привлекает сочетание естественности, простоты с воспитанностью в том глубоком, человеческом смысле, в каком она реже всего проявляется и труднее всего достигается. Ведь воспитания в привычном для пас понимании он не получил, никаких учебных заведений, интернатов не кончал. Мы не знаем, как он жил и воспитывался в детстве, дома, можем лишь догадываться, что воспитание жизнью было не простым и не легким. Вероятно, важную роль в формировании его личности сыграла война, фронтовая жизнь, которая одних ожесточала и огрубляла, а у других, напротив, пробуждала потребность быть человеком во всем, даже в так называемых мелочах. Но не такие уж и «мелочи»– такт, благородство души, застенчивость и мягкость в обращении с людьми – черты, которыми сполна был наделен Едигeй.

Если верно, что «из всех творений самое прекрасное – получивший прекрасное воспитание человек»^*), то в таком случае что же нужно понимать под воспитанием и какое воспитание следует признать настоящим? Можно согласиться с мыслью о том, что человек есть органическое существо и все приходящее извне должно быть усвоено или отвергнуто его натурой. «Опыт, извлекаемый нами из внешнего мира, как и всякое искусственное научение, также проходит через органический процесс, чтобы стать нашей собственностью. Воспитанный человек есть тот, в ком все приобретенные знания и навыки стали второй природой или культурой, вошли в плоть и кровь, усвоены органически и проявляются свободно, непринужденно»^*). Стало быть, воспитывать может сам образ жизни личности, как это и произошло с Едигеем.

Мы иногда иронизируем над формулой «жизнь научит», но нельзя не признать, что если человек способен учиться на примерах своей и чужой жизни, то это действительно могучий, можно сказать, основополагающий фактор воспитания. Разумеется, важно, чтобы человек умел наблюдать, размышлять над фактами и событиями, проявлял неравнодушное отношение к жизни. Но еще важнее то, чему человек учится.

Вот, к примеру, Едигeй внимательно наблюдает за тем, как общаются со своими детьми Абуталип и Зарипа. Именно Абуталип впервые дал ему, уже опытному, пожившему человеку, почувствовать смысл и значение отцовства. В частности, то, что для отца «это высшее воздаяние – любовь, сопереживание детей. Значит, они уже люди, значит, они уже что-то смыслят». Мысль о детях тревожит Едигея, не дает покоя. Как пробудить в них ответственность за другого человека, не дать взойти в их душах сорным семенам эгоизма, как научить быть неравнодушными к злу и несправедливости?

Все в Едигее было настолько естественно, органично, что могло создаться впечатление: мол, таким вот человек и родился. На самом деле понять, откуда что взялось, какими ценностями он живет, что более всего уважает в людях, а что ненавидит, считает злом, можно, только осмыслив всю прожитую им жизнь.

Мера человечности и бесчеловечности поступков людей в немалой степени обусловлена конкретными обстоятельствами их жизни. Но многое зависит и от самого человека, который может запретить себе нeблаговидный поступок, недостойное поведение, не дать расслабиться воле, не пойти на компромисс с совестью, преодолеть каприз собственных инстинктов. Он может быть большим и маленьким (и это независимо от роста и возраста), сильным и слабым, добрым и злым, великодушным и жестоким. Почему в примерно одинаковых условиях один человек берет ответственность или вину на себя, другой ищет, на кого бы их переложить? Один позволяет себе поддаться приятному искушению или страху, а другой находит силы выстоять, преодолеть, оставаясь верным «всего лишь» чувству собственного достоинства.

Понятия «человек» и «человечность» не могут быть отданы на откуп ни религии, ни абстpaктному гуманизму. Содержание, вкладываемое в эти понятия, всегда конкретно. Маркс, Энгельс, Ленин резко выступали против абстpaктно-гуманистических рассуждений о человеке «вообще», настаивая на раскрытии конкретной общественной сущности отношений между людьми и поступков отдельной личности. Пока «наслаждения» одних покупаются «муками» других, ни о какой человечности «вообще» не может быть и речи. Человечность отношений, образа жизни, поведенческих норм в условиях социалистического общества имеет под собой совершенно определенную и конкретную общественную основу – «новые формы общественной связи между людьми...»^*). Но это не значит, что человечность недоступна для людей, живущих в обществе, разделенном на враждующие классы, что, например, все без исключения члeны буржуазного общества «обречены» на бесчеловечные действия. В человечности всегда присутствует реализованное «должное», то, что следует, подобает делать человеку в любых обстоятельствах, поскольку он хочет и стремится сохранить свою принадлежность к человеческому роду. Это, если сказать проще, некая форма общественного и одновременно культурного поведения человека, в основе которого лежат мopaльно добрые мотивы и благородные цели. Через «должное», то есть идеал общества или класса, который может быть более или менее ограниченным и истинным, просвечивается собственно человеческая природа каждого намерения, устремления и поступка личности. Однако обстоятельства, противоречащие представлениям об истинной, настоящей человечности, чрезвычайно затрудняют жизнь тем, кто и в нeблагоприятных условиях стремится к мopaльно доброму образу жизни.

История с Едигеем вызвала в памяти другую человеческую судьбу, судьбу человека из иного, чуждого нам мира – героя романа Грэма Грина «Суть дела»^*), хотя, конечно, нет и не может быть между ними никакой прямой аналогии. Рассказанная Грином история полицейского чиновника майора Скоби, живущего в далекой захолустной колониальной провинции, потрясает своей верой в человека. Не знаю, почему писатель назвал роман «Суть дела», но если бы он назвал его «Мера человеческого», те это вполне соответствовало бы содержанию, смыслу повествования.

...Жизнь людей в захолустном местечке (в годы второй мировой войны) страшна своей мертвенностью, жалкостью, бессмысленностью. Одни спасаются здесь от войны, другие отбывают ссылку, третьи приехали, чтобы подработать, сколотить денег па «черный день» или на старость. Люди маленькие, с мелкими интересами и ничтожными желаниями, со страшной пустотой души. Им буквально печем жить, а когда нечем жить, когда внутри пусто, нет и человека, а есть его подобие, внешняя оболочка, да и та скоро исчезает, обнаруживая личину бесчеловечности. Таковы, например, двое чиновников, соседи Скоби, спасающиеся дома от скуки «охотой на таpaканов».

Но главное в романе Г. Грина не описание жалкого существования всех этих маленьких людей. Писатель как бы говорит: да, жизнь жестока, часто несправедлива, но есть в ней и нечто прекрасное, возвышенное, стоящее. Это сам человек, когда он настоящий человек.

«Люди любят рассказывать о мужестве тех, кто идет на казнь; но разве нужно меньше мужества, чтобы хоть с каким-то достоинством прикоснуться к горю своего ближнего?» – размышляет герой романа майор Скоби. Достоинство – точно найденное слово, оно вмещает в себя человечность в ее личностном воплощении. Достоинство человека не надо путать, как часто еще бывает, с пустой гордыней, самовыпячиванием, чванством. Оно проявляется совсем иначе: в разумности, общественном хаpaктере и нравственной безупречности поступков, поведения личности. Достоинство есть чисто человеческое качество, одно из главных завоеваний человека в бесконечной борьбе со стихийным вовне и внутри себя.

Кажется, ну что может быть проще умения по-человечески искренне, с самоотдачей проникнуться чужой бедой или радостью? Высокое достоинство, с каким Едигeй переживает cмepть своего друга Казангапа, всколыхнуло в нем все прошлое – далекое и близкое, уже почти забытое и еще свежее, вчерашнее. С годами люди любят приукрасить свое прошлое, представлять свой путь более гладким и безошибочным, чем было на самом деле. И расхожая формула «вот в наше время...» служит им как бы оправданием всей прожитой жизни. Память Едигея совсем иного свойства.

Как известно, память есть способность хранить былое, помнить о нем. Не внешняя память, не безотчетное знание наизусть затверженного. А память внутренняя, кладовая духовного и нравственного опыта, добытого лично и потому сокровенного, составляющего истинное богатство души. Удивительная человеческая способность: спрессованная, отжатая до самой сердцевины правда прожитого сохраняется в душе с яркостью и свежестью первоначального впечатления. Лишиться памяти, «забыться» – это почти то же самое, что лишиться сознания, потерять себя, утратить духовную связь с миром, впасть в одиночество. Ведь в памяти продолжают жить люди, события, факты, и память о них не дает застояться совести, пробуждая чувства и побуждая к действиям, часто неожиданным даже для тебя самого. Память может быть доброй, благодарной и злой, мстительной, честной и бесчестной. Короче, такой же, как сам человек, ее носитель и вместилище.

Память – это всегда некое обобщение, и потому, даже с учетом невольных упущений и искажений, она хаpaктеризует самого человека, есть выражение ценности его личного опыта. Ч. Айтматов, построивший свой роман по принципу воспоминаний, хорошо понимает, что изолированный человек памятью не обладает и в ней не нуждается. Память нужна тем, кто испытывает каждодневную потребность в духовной связи с другими людьми, со своим временем, с человечеством. И нужна она человеку для того, чтобы владеть своим поведением. У человека с развитым чувством достоинства память всегда жива и действенна.

Память хранит в себе биографию или, точнее, то, что слагается в жизнь, становится в конце концов судьбой человека. Последняя не спускается свыше и не дается ему готовой, заложенной в генах, структуре его мозга, ее надо самому «сложить», как строят здание, по кирпичику. Каждый наш сегодняшний поступок, большой или малый,– это и есть кусочек, частичка будущей судьбы. Ничто не пропадает, не уходит в песок, все прессуется в судьбу. А бывают такие события и поступки, которые самым решающим образом изменяют направление всей жизни человека, хотя сам он может этого сначала и не осознать. Не потому только, что трудно вообще предвидеть все возможные последствия собственной жизни и деятельности, и не потому, что, думай мы всерьез о том, куда нас поведет тот или иной поступок, мы обречем себя на бесконечную рефлексию «по поводу...». Но еще и потому, что такое поведение, назовем его «предусмотрительным», требует предельной собранности и ответственности человека за его деяния, умения вести себя не просто с пониманием их (для чего достаточно было бы рационального расчета), но и во взаимопонимании с другими людьми, не поступаясь своим достоинством, совестью. Тут одного знания мало. И потом, что считать знанием? Истина, разумеется, нужна не только философам, математикам, государственным деятелям, судьям, педагогам, она нужна всем. Но для судьбы человека нужна еще другая истина – правда сердца и души.

Ведь дело не только в сознаний того, что несправедливый или злой поступок будет кем-то наказан, получит воздаяние извне. Он, этот поступок, войдет незаметно в судьбу и отложится на самом человеке, которого потом многие почему-то не будут уважать, или по меньшей мере не будут ему доверять, или принимать всерьез. Мы не всегда представляем, как многим в нашей жизни мы обязаны не другим, а лично себе. Едигею было понятно желание Абуталипа оставить в наследство детям свои записи, мысли о пережитом. Абуталип был из тех родителей, которые озабочены не тем, чтобы сыну или дочери автомобиль купить или кооперативную квартиру построить, а передать прежде всего самое сокровенное достояние – выстраданные, оплаченные собственными нервами, усилиями мысли чувства, представления. Едигeй сам был из числа людей размышляющих, доискивающихся до истины. И что касается способности размышлять, или, как скажут ныне, рефлексировать (это приобретенная сознанием способность сосредоточиться на самом себе), то люди типа Едигея не уступят иному теоретику. Если согласиться с тем, что судить о жизни и делать из нее верные заключения, осуществлять выбор не менее сложно, чем разработать какой-нибудь технический узел, построить панельный дом или сконструировать машину, то Едигeй, надо отдать ему должное, еще и мудрый человек. Но это мудрость особого свойства – результат глубокого, пристрастного и ответственного отношения к миру, к действительности, к опыту других людей. Едигeй умел выйти за рамки узкоэгоистических интересов и жить интересами другого человека.

Кто из нас не встречал людей даровитых, умных, обладающих определенной суммой знаний, но не ведающих, как и к чему их приложить. Ум их превращен в механическое хранилище сведений. Они не способны зажечь других, ибо не горят сами. Для них высшая формула жизни заключена в том, чтобы «беречь нервы». Такие, как Едигeй, искренне отвергают подобную формулу позорного благоразумия и убеждены, что нервы на то и даны, чтобы их «тратить».

В жизни, если к ней относиться серьезно и ответственно, нельзя укрыться за чужими изречениями или заменить отсутствие собственных мыслей мыслями других людей. Едигею присуще поразительное умение встать «в позицию», держаться ее, чего бы это ни стоило. И думать, думать самому, непрерывно. «Оказывается, голова человека ни секунды не может не думать»,– делает открытие Едигeй. По сути, весь роман Айтматова – это не прекращающийся ни на миг процесс мышления его героя, мышления интересного и поучительного для всех.

Для таких, как Едигeй, не существует проблемы «соотношения разума и чувств», активно обсуждаемой ныне. Они не знают, как это возможно, чтобы ум и чувство жили в разладе или чтобы одно жило за счет другого. Может быть, в Едигее более всего поразительна именно его способность любить.

Мы нередко сводим любовь к иHTиMным отношениям двух полов, забывая, что прежде всего они должны возникнуть, состояться как чувство, как страсть, как любовь. Со словом «любовь» обычно связывают нечто светлое, возвышенное, романтичное. Но, простите, любовь мелкого, маленького, пошлого человека будет такой же мелкой, маленькой и пошлой, как он сам. Любовь Едигея светлая, глубоко человечная, требовательная, поднятая до уровня «идеальных переживаний». Такое высокое, светоносное чувство не могут принизить, очернить никакие обстоятельства и ситуации. Даже такая, казалось бы, безысходная, трагическая, в которой оказался Едигeй. Не мог оп ни забыть ту, которая пробудила в нем это чувство,– Зарипу, ни отказаться, хотя бы мысленно, от жены – Укубулы, которой глубоко предан, с которой связывают его многие годы жизни. Не мог открыться перед одной и отречься от другой. Он остается «один на один со своими неодолимыми противоречиями и мечется, сокрушаясь духом, не смея поведать о том никому, ибо никто на свете не в состоянии ни помочь ему, ни понять». И чтобы уйти от мучительных и страшных мыслей, Едигeй начинал думать о детях Зарипы. Но и здесь подстерегало его отчаяние: Зарипа вместе с детьми навсегда уехала неизвестно куда. И все же ни эта горечь, ни это отчаяние не сравнимы с тем счастьем, которое познал, ощутил Едигeй благодаря своему чувству к Зарипе. Поистине счастлив тот, кто, подобно Едигею, познал это окрыляющее чувство и не испытал разочарования в любви. Видимо, горше всего, когда сознаешь бессилие своего чувства, наталкивающегося на броню себялюбия и эгоизма.

Можно сколько угодно произносить слов о стойкости, мужестве и величии человека, так ничего и не сказав по существу. А можно сделать это так конкретно, осязаемо, убедительно, как сделал это в своем романе Ч. Айтматов, раскрыв истоки мужества и стойкости. Они, эти истоки, в силе человеческого духа, готового выстоять в любых испытаниях, преодолеть любые препятствия. Когда эта сила есть, человек оказывается выше и сильнее обстоятельств. Человек начинает жить не так, как может, а так, как должен. Он перешагивает через самого себя и доказывает, что властен над обстоятельствами, что и обстоятельствам тоже надо считаться с ним. Это как исключения из правил, которые лишь подтверждают правила, законы человеческого бытия. Особенно отчетливо проявляется это в сфере чувств, где индивидуальность человеческая проступает зримо, наглядно, давая возможность заглянуть в суть хаpaктера и образа жизни личности.

Гриновскому майору Скоби тоже пришлось познать любовь и отчаяние, до конца испить эту чашу. Но, в отличие от Едигея, он испытал только горечь любви, она не помогла ему стать счастливым. Все мироощущение Скоби пронизано пессимизмом. Прошлое Едигея, несмотря на все горькие его страницы, не перечеркивает смысла его жизни. Едигeй множеством нитей связан со своим временем, с обществом, в котором живет и трудится. Эти нити одушевлены для него живым чувством дружбы, любви, привязанности. У Скоби же, напротив, утеряны все нити, связывающие его с настоящим и прошлым. Мы знакомимся с ним как раз в тот момент, когда рвется последняя ниточка, придававшая в его глазах смысл бытию,– его чувство к Элен.

Общий пессимистический душевный настрой накладывает отпечаток и на его отношение к любви, на то, как он понимает и переживает это чувство. С одной стороны, он не мыслит себе любви без готовности жить для другого. «Когда мы кому-нибудь говорим: «Я без тебя жить не могу»,– мы на самом деле хотим сказать: «Я жить не могу, зная, что ты страдаешь, нуждаешься» – таково его понимание любви. В то же время нравственной основой любви является сознание долга одного человека перед другим. И это сознание тоже знакомо Скоби. Оно не позволяет ему даже в мыслях отказаться от жены, предельно эгоистичной и себялюбивой, уже стареющей и вызывающей жалость женщины. «Когда Скоби был моложе, он думал, что любовь помогает людям понимать друг друга, но с годами убедился, что ни один человек не понимает другого. Любовь – это только желание понять, но, беспрестанно терпя неудачу, желание пропадает, а может, с ним пропадает и любовь или превращается вот в такую мучительную привязанность, преданность, жалость», какие он и испытал к своей жене. Жалость грызла сердце Скоби, он не мог от этого чувства избавиться. «Он знал по опыту, как умирает страсть и уходит любовь, но жалость остается навсегда. Ее никто не в силах утолить».

Правда, жалость тоже великое человеческое чувство и способность, когда, конечно, оно направлено не на себя, а на других. Сильные, благородные хаpaктеры не знают жалости к себе. Только к другим. Жалеть можно лишь ослабевшего, не выдержавшего напора жизни человека. Но жалеть тоже умеют не все. Тот, кто способен жалеть слабого, как Скоби или Едигeй, доказывает этим свою человечность.

Переживаемая Скоби гамма противоречивых человеческих чувств поставила его перед вопросом: что делать, как жить дальше, если остаться верным самому себе? Ответа на этот вопрос у Скоби нет. Воспитанный католиком, он знает, что отчаяние, охватывающее его, считается непростительным грехом, но ведь многое из того, что религия считает грехом, совсем иначе выглядит в реальной жизни. И вот жизненный парадокс того общества, в котором живет Скоби: «Злым и растленным людям этот грех недоступен. У них всегда есть надежда. Они никогда не достигают последнего предела, никогда не ощущают, что их постигло поражение». У Скоби иное кредо: «Если хочешь быть человеком, надо испить чашу до дна. Пусть сегодня она тебя миновала, завтра ты сам трусливо ее избежал – все равно, тебе непременно поднесут се в третий раз». И Скоби преступает еще один закон религии, совершает еще один «грех» – кончает жизнь самоубийством. Отнюдь не советуя так поступать даже в отчаянии другим, сам он поступить иначе не может.

Закономерным итогом жизненной позиции Скоби и стал этот финальный поступок, один из возможных для честного, порядочного, не желающего идти на сделки с собственной совестью человека, живущего в обществе, где господствует отчуждение. Один из возможных, но не единственный и, конечно, не самый лучший. Другого выбора Скоби, однако, сделать не мог, другого выхода из ситуации не видел: не умереть, а жить было свыше его сил.

Мудро сказано, что страдание – это тоже способ, каким человек познает мир и самого себя. И в нашем обществе, к сожалению, есть люди, которые не чувствуют, например, трагедии героев «Прощания с Матерой» Валентина Распутина, им непонятен плач тех, кто прощается с отчим домом, двором, где прошло детство, а эпизод, в котором старая женщина прибирает дом (прибирает так, как принято издавна прибирать покойника, перед тем как проститься с ним навсегда), чтобы затем отдать его сожжению, кажется им сентиментальностью, непозволительной слабостью, чем-то старомодным, архаичным.

Происходит это не обязательно от черствости или равнодушия. Есть и другая причина – чисто функциональное, суетливое проживание жизни, когда нет ни минуты для того, чтобы остановиться, оглядеться, понять, что происходит, почувствовать изнутри необходимость совершаемых тобой ежедневно действий, поступков. «Полнота жизни», «цельность натуры», «богатство ощущений» – все эти слова действительно полны глубокого смысла и не должны расходоваться зря. Те люди, кто способен размышлять и переживать по поводу того, что делают они сами и другие, их близкие и дальние (а такая способность была присуща Едигею, да и Скоби, при всей громадной разнице их натур и социальных обстоятельств их бытия),– это живые люди, а не ходячие функции, которые свою человеческую неполноценность прикрывают ссылками на то, что «заели обстоятельства» и т. п.

Не правда ли, чаще всего именно те, кого обстоятельства действительно не жалуют, не милуют, на них и не сетуют, а стараются с достоинством преодолеть, перенести трудности. И напротив, вечно сетуют, жалуются, ворчат души слабые, ущербные. Те, кто знает, зачем живет, не откажутся от своих принципов, подстраиваясь под обстоятельства, даже неудовлетворенность ими умудряются превратить в поступки своей души. Не одной лишь воли, а именно души, которая трудится, умеет «работать», постоянно нацелена на действие.

А что происходит с человеком, когда душа его не пробуждена, умерла или заснула в самодовольстве? Не преувеличение и не метафора ли оценки: «человек без души», «бездушный человек»? Ответ на этот вопрос помогает дать легенда о матери и сыне, рассказанная в романе Айтматова, легенда грустная и поучительная.

Завоеватели серозеков, жуаньжуаны – древние кочевники, жестоко поступали со своими пленными. Они, например, напяливали им на голову сырую выю (кусок шеи верблюда), которая, высыхая, стягивала голову и превращала человека в его жалкое подобие, в оболочку, в «чучело прежнего человека». Он начисто лишался памяти и уже не знал, кто он сам и кто его мать и отец, узнавая и признавая только «хозяина», чьи комaнды он усердно выполнял, сведя все собственные запросы и помыслы к утолению позывов чрева. О чем бы его ни спрашивали, на все он отвечал односложными «да» и «нет». «Куда легче снять пленному голову или причинить любой другой вред для устрашения духа, нежели отбить человеку память, разрушить в нем разум, вырвать корни того, что пребывает с человеком до последнего вздоха, оставаясь его единственным обретением, уходящим вместе с ним и недоступным для других». Человек с головой, но без разума, без сознания, умеющий говорить, по не отдающий себе отчета, что именно говорит, похожий внешне на человека, но лишенный человечности и утративший свое «я»,– это и есть манкурт, каким стал сын несчастной матери.

Мать из легенды решила вырвать сына из лап завоевателей, вернуть его к прошлой, нормальной жизни. Как? Старым, много раз испытанным прежде другими матерями способом – своей любовью, беззаветной, бескорыстной, самоотверженной, способной сотворить чудо. Она понимала, что с сыном произошло страшное, непоправимое превращение и возвратить ему отобранный, выбитый из него дух будет очень трудно. Но, как все матери, она верила в силу своей любви. Пусть он манкурт, думала она, но пусть он будет дома, рядом, и я вырву его из этого состояния внутреннего рабства, оцепенения, духовного сна. И может быть, еще вернется к нему разум, оживет память. Но, несмотря на все эти усилия, сын оставался манкуртом, смотрел на нее пустыми глазами, не выражавшими ничего, кроме «дремучего отсутствия интереса». В отчаянии мать плакала и стенала, не зная, что делать и как поступить, чтобы вернуть сына и снова сделать его человеком. Материнская любовь тоже не всесильна, тоже имеет свои пределы. Безысходная тоска, соединившись с бессилием, превратила жизнь матери в муку. А между тем, наученный злыми завоевателями, сын-манкурт пустил в нее стрелу, прямо в обнаженное, открытое ему навстречу сердце, и падающий с плеч материнский платок превратился в птицу, которая с тех пор летает по ночам и возглашает: «Вспомни, чей ты? Чей ты? Как твое имя? Имя? Твой отец Доненбай! Доненбай, Доненбай, Доненбай, Доненбай!..»

Манкурта из легенды остается только жалеть, ибо помочь ему уже никто и ничто не может. Но это всего лишь крайнее выражение целого жизненного явления, которое можно назвать и так – манкуртовщина^*). Оно своим безразличием, духовной «беспамятностью» заражает живое, отравляет его. Вот стоит он перед вами, тоже манкурт, слушает, смотрит, иногда сам говорит – и ничего не видит, не слышит, не по-пимает. Его ничем не проймешь и не доймешь, никакими разумными доводами, все впустую, все как в вату. Уговаривай, взывай к стыду и совести, к рассудку – ничто не поможет. Он все равно будет тупо делать то, что ему диктует его безразличие и безмыслие. Человек, начисто лишенный способности откликаться. Тут ни на какое «ау» эхо не отзовется. Манкурт – это пустота, а пустота нема. Разумеется, это болезнь, но болезнь особая, медицине неподвластная.

Как ни прискорбно это сознавать, но манкурты нередко встречаются в реальной жизни, дают себя знать в людях, внешне на манкуртов непохожих.

Как всякое зло, манкуртовщина многолика и не обязательно стандартна в своих проявлениях. И любит рядиться в разные одежды, маскировать свой лик, истинное нутро. Ведь зло изобретательно, а иногда даже талантливо, как талантлив, скажем, Мефистофель. Однако, не желая унифицировать или подтянуть ман-куртовщину к некоему застывшему эталону, надо все-таки обозначить основной смысл, ядро этого явления.

Начнем с того, что манкурт не обладает самосознанием. Не спешите возражать, что «так не бывает». Бывает, и нередко. Все дело в том, что часто за самосознание принимают и выдают всего-навсего самочувствие. А разница здесь принципиальная, коренная. Человек, обладающий самосознанием, разрешает и запрещает себе поступки вполне сознательно, с пониманием возможных последствий своих действий. Каждый поступок подсуден его разуму и совести. Он постоянно стоит перед проблемой выбора и готовности принять решение, где его «я» соприкасается с «они», интересами других людей, и он должен поступить правильно, то есть общественно.

Совсем иное дело человек, опирающийся в своих поступках лишь на самочувствие. Конечно, между самочувствием и самосознанием всегда есть связь, даже у манкуртов. Но у последних проблески самосознания нацелены на то, чтобы услужливо поддакивать самочувствию. Если у нормально развитого человека самочувствие становится лучше от сознания выполненного долга, обязанностей, верности своим убеждениям, принципам, то у манкурта, «личности животной», как сказал бы Лев Толстой, самочувствие подминает под себя сознание, подчиняя всё стихии вожделений своего «я». Самочувствием пренебрегать нельзя, но, будучи важным показателем, датчиком информации о состоянии физическом, психическом, оно является не очень надежным советчиком в делах духовных, мopaльных, где решающее слово принадлежит не «хочу», а «должен», не тому, что приятно или неприятно, а тому, что нравственно, человечно или безнравственно, бесчеловечно, что совестно или бессовестно. Диктат самочувствия может выступить в форме открытой, грубой и откровенно эгоистической, своевольной, «не знающей удержу и стыда», но может проявиться и в завуалированной, внешне «окультуренной» форме. Суть, однако, будет одна и та же – манкуртовщина, духовная глухота, тупость, равнодушие, то есть своего рода социальная невменяемость.

Вменяемым принято называть человека, находящегося в нормальном состоянии. Он здоров душевно постольку, поскольку способен и сознавать значение совершаемых им поступков, действий и руководить ими. Он чувствует ответственность за свои слова и дела и не будет перекладывать ее на плечи других. Невменяемый же всегда безответственный. Это человек, не способный отдавать себе отчет в собственных действиях и управлять своими поступками. Им и был манкурт – сын несчастной матери. Читатель и воспринимает его как человека нeнopмaльного, больного, потерявшего свое «я». Его невосприимчивость превратилась в болезнь, которую, видимо, даже усилиями всех психиатров вылечить невозможно. Но как ни тягостно зрелище психически невменяемого человеческого существа, которое не ведает, что творит, еще страшнее явление социальной манкуртовщины. В романе Айтматова таков Сабнтжан, сын покойного Казангапа. Манкурт современный, грамотный, цивилизованный, который ведает, что творит. Это человек, знающий и «свой шесток», или место, на которое может претендовать, и обязанности, служебные и гражданские, которые давно уже стали для пего сплошной условностью,

Вместо дела, вместо живых чувств – инструкции, готовые правила поведения и общения. Наступает момент «ответа» – и оказывается, что отвечать ему не за что. Ему не принадлежат даже собственные поступки (за исключением отклонений от «инструкций»). И потому виноваты все кругом, только не он. Вот тут-то вполне вменяемый манкурт и начинает выдавать себя за «невменяемого».

Глубинный исток социальной невменяемости – это существование без обратной связи. Человек живет так, будто вокруг никого и ничего нет, кроме его самого и тех, кем он может «пользоваться». А «пользоваться» можно всем: вниманием, добротой, отзывчивостью, жалостью, терпением, любовью, совестливостью и т. д. Он, как правило, циник и не верит ни в любовь, ни в жалость, ни в доброту других. Он исключительно функционален в своем отношении к миру, верит лишь в то, что все можно «устроить», «организовать», «вызвать по желанию». Жалостью его не проймешь, разумными доводами не убедишь. И ни один манкурт, оставшись наедине с собой, ни разу не задумался о том, а как он выглядит в глазах других на самом деле, без прикрас. Его это не волнует, не занимает, так как всерьез он не принимает никого, кроме других манкуртов, обладающих большей силой, властью, способных лишить его того, к чему он привык и чем очень дорожит.

Сабитжан приехал на похороны отца лишь отделаться от беды, как-то прикопать покойного и поскорее уехать, чтобы заняться своими делами. Едигeй не понимал таких людей. «Если cмepть для них ничто, то, выходит, и жизнь цены не имеет. В чем же смысл, для чего и как они живут?..» И вспомнил Едигeй, как Казангап старался выучить сына, с малых лет давая ему возможность получить образование в интернате, позже в институте и на разных курсах повышения квалификации. «Бедный Казангап все, что добывал-заpaбатывал, отдавал на пребывание сына в городах, чтобы не хуже других жилось-былось его Сабитжану,– а что толку? Знать-то, все знает, а никчемный и есть никчемный». Самому главному – на человека! – так и не выучился, да и есть ли она, такая школа, где этому учат, и кто должен учить этому? Думая об этом, затосковал Едигeй так, что «свет был ему не мил», не мог никак он подавить в себе душевную боль оттого, что такое на свете возможно. И чем больше думал Едигeй, «тем обидней и безысходней становилось от этих мыслей.– Манкурт ты! Самый настоящий манкурт!– прошептал он в сердцах, ненавидя и жалея Сабитжана».

Мудрый Едигeй додумался до истины, которая для многих остается тайной за семью печатями до конца дней их жизни: «Знать-то, все знает, а никчемный и есть никчемный». Откуда и как возникают «никчемные»– откормленные, обученные, образованные? И кто в ответе за то, что из детей, таких милых и симпатичных в раннем возрасте, вырастают затем либо настоящие люди, либо поношение человеческого облика и достоинства?

Разные манкурты встречаются в жизни. Но во всех, внешне таких непохожих друг на друга, воплощается один и тот же дух мещанства, живущего ныне паразитированием на достижениях человеческой цивилизации (оттого и кажется некоторым, что «виновата» во всем цивилизация, прогресс науки и техники). Современные мещане, как точно заметил когда-то Карел Чапек, «стоят около человечества, как Вагнер около Фауста, но разница в том, что они удовлетворяются этим и их не гложут никакие сомнения»^*). Усваивая только внешнюю, чисто утилитарную, «комфортную» сторону цивилизации и культуры, современные мещане могут мало, а хотят многого. И со свойственным им нагловатым бесстыдством выдвигают требования там, где люди подлинной культуры, настоящие труженики, творцы материальных и духовных ценностей, застенчиво ожидают полагающегося им по праву. Мещанин видоизменяется лишь по форме, а суть его – социальная, нравственная – остается неизменной. Ее, эту суть, еще в 1903 году предельно емко и выразительно обнажил М. Горький: «...рожденный Мыслью, завоеватель мира – Человек – горит далеко впереди людей и освещает им дорогу к совершенству – а в отдалении от него, рассчитывая каждый шаг и осторожно озираясь, следит за ним действительный хозяин всей земли, благоразумный и почетный Мещанин. Он далеко отстал от Человека и не может подойти ближе к нему, ему невыгодна эта близость, она – опасна, беспокойна и тяжела... Его небольшое сердце тесно набито маленькими вожделениями – жаждой удобства, покоя, стремлением к сытости, почету, он хочет полноты желудка и души, и в этой полноте он видит – свое счастье... Он любит, чтобы в доме у него стояла прочная, удобная мебель, а в голове были крепкие, надежные истины, за которыми он мог бы хорошо укрыть себя от напора новых веяний мысли»^*).

Из этой хаpaктеристики вовсе не следует, что надо, во имя спасения от мещанства, предать анафеме вещественные знаки и достижения цивилизации (вроде современной мебели, всевозможных машин и т. п.) и вернуться к аскетизму, спартанской уравниловке потребностей. Суть мещанства всем этим не затрагивается, ибо она – в воинствующей ограниченности и бездуховности существования. Это и есть тот самый вирус, которым мещанство заражает людей независимо от их достатка, служебного положения и образовательного ценза. Жить лучше – значит иметь больше, а в остальном – покой, довольство и самодовольство. На этом издавна стоит мещанин.

Большой поклонник разнообразия «маленьких радостей», мещанин не любит движения, изменения как такового, ибо более всего боится потерять то, что накопил, приобрел. Впрочем, нельзя недооценивать агрессивную сущность мещанства, наступательный инстинкт мещанина. Современный мещанин-манкурт не боится как угодно близко подойти к человеку, а если потребуется – оттереть, оттеснить его па обочину дороги, именуемой жизнью. И, отнюдь не «озираясь», будет настаивать на том, что именно ему-то и надлежит задавать тон в любом деле. Едигeй недалек от истины, когда, всматриваясь в Сабитжана, с тревогой думает: «А что, если такой человек у власти окажется – заест ведь всех, заставит подчиненных прикидываться всезнайками, иных нипочем не потерпит. Он пока на побегушках состоит, и то как хочется ему, чтобы все в рот ему глядели, хотя бы здесь в серозеках».

В совести по-своему отражается общественная природа человека. Голосом совести обнаруживает себя глубоко лично, даже «иHTиMно» его связь с обществом, другими людьми, с социальным слоем, классом, к которому человек принадлежит, его действительное отношение к событиям и фактам. Совесть – это форма нравственного отношения человека к своим обязанностям и долгу. Душа совестливого человека пронизана внутренними борениями. Его совесть не знает покоя, берет на себя ответственность за тот или иной выбор, подтверждая нравственную правоту данного выбора. Вспомните, как фадеевский Левинсон отобрал свинью у мирного жителя: наверное, совесть долго боролась, прежде чем разрешила и оправдала этот его поступок во имя жизни и борьбы целого отряда людей. Суд совести – суд нелегкий, мучительный, изнуряющий и изматывающий человека духовно. Потому-то и трудно жить по совести, ибо она постоянно стоит на страже неукоснительного соблюдения человеком его общественных обязанностей и долга. Но одновременно какая это радость – поступать, жить по совести!

Не так уж много, казалось бы, и нужно, чтобы по праву называться человеком, быть достойным этого имени. Если вы, например, способны безрассудно броситься на выручку другому человеку, как это сделал Едигeй, пытаясь помочь невинно пострадавшему Абуталипу; если готовы на решительный поступок, невзирая на последствия для себя лично, как Едигeй; если не разучились с мудрой непосредственностью верить в легенду, сказку и просветляться душой от хорошей песни; если умеете радоваться, как радовался Едигeй, трогая спрятанный на гpyди шарфик, что дала ему на дорогу любимая женщина; словом, если вы способны отзываться на любое человеческое прикосновение, движение души неравнодушием, ответным чувством: на любовь – любовью, на зло – ненавистью, на страдания – жалостью и готовностью помочь,– вы Человек.

О таком человеке, как Едигeй, можно рассказывать и рассказывать. Он действительно «целая вселенная, которая с ним родилась», как сказал бы Генрих Гeйне. Но можно ли назвать его положительным героем нашего времени? Ответ напрашивается сам собой: железнодорожный рабочий с далекого полустанка является им настолько, насколько может служить примером для других честно прожитая, отданная людям и стране жизнь. Чтобы ответ был более конкретным и убедительным, надо принять во внимание очень многое. И прежде всего реальную общественную потребность в том или ином типе личности, а то и в определенных человеческих качествах, по тем или иным причинам обнаружившим свою дефицитность. Едигeй привлекает духовностью, нравственной чистотой всего своего облика и образа жизни. Да, человек славен своим трудом, и его самого украшает труд. При этом очень важно и то, что происходит в его душе, какими интересами, целями, мыслями и чувствами он живет и руководствуется в своей повседневной жизни. Иначе трудно отличить сознательного, добросовестного труженика от заядлого потребителя, а делового человека – от деляги.

Духовно богатого человека Едигея начинаешь понимать и ценить лучше, когда сталкиваешься (и, что греха таить, не так уж и редко) с психологией потребительства, которая держится и питается не только страстью к вещам, или «вещизмом», как стало принято говорить, но и духовным инфантилизмом, скудостью потребностей и интересов. Каждый факт снижения общественно значимых целей и интересов до удовлетворения сиюминутных, конъюнктурных запросов и нужд, в том числе и самых необходимых, нормальных (вроде материального благополучия, престижных запросов и т. п.), вызывает в нашем обществе законную ответную реакцию. И это знак добрый, обнадеживающий, лишний раз свидетельствующий о его социально-нравственной зрелости, о том, что оно способно и готово во всеоружии встретить любые препятствия и разрешить любые противоречия, встречающиеся на пути его движения к коммунизму.

В этом смысле нельзя, видимо, считать случайностью и успех, выпавший на долю героя исторического романа грузинского писателя Чабуа Амирэджиби «Дата Туташхиа» (и телефильма «Берега», созданного на его основе). Благородный абраг, борец за справедливость, искатель истины, стал в современной Грузии народным героем. Соединив в себе притчу, философское исследование и приключенческий жанр, роман увлекает читателя, как ни странно, прежде всего своей нравственной проповедью, верой в силу и победу добра. А добро, по убеждению писателя, это особый, не изученный пока вид энергии, который не исчезает из мира, а накапливается^*). Можно ли научиться добру, умению делать добрые дела? Можно и нужно – отвечает Амирэджиби, развертывая перед читателем жизнь своего героя. «Дата Туташхиа» – это роман о том, как человек учился делать добро, овладевая сложной диалектикой борьбы, где «против» имеет смысл – духовный, нравственный – лишь тогда, когда человек знает, во имя чего он борется, и умеет бороться «за». Дата познал и прошел все стадии и этапы борьбы добра и зла – от безрассудной храбрости, отчаяния и позиции невмешательства до осознанной активности и, наконец, мудрости, понимания того, что «радикальная победа над злом возможна лишь тогда, когда удается переделать зло в добро»^*). Максимализм? Да, но только такой предельной, почти идеальной по своим устремлениям и масштабам программой действий можно увлечь даже людей, излишне озабоченных добыванием житейских благ.

Б чем нравственная, а сначала художественная, сила таких произведений, как романы «И дольше века длится день» и «Дата Туташхиа»? В том, что в них нет готовых «рыцарей добра и справедливости», какими часто еще предстают герои многих книг и фильмов, претендующих на заразительную силу массового воздействия. Едигeй и Дата, оба вымышленные хорошими писателями, глубоко жизненны, правдивы в своих помыслах и поступках. В таких случаях читателю не остается ничего другого, как следить с напряженным интересом за судьбами героев, думая при этом о самом себе: зачем я живу? Правильно ли я живу? На что уходит моя единственная жизнь? Оказывается, быть человеком – совсем не простая задача.

Среди всех загадок природы, мироздания человек – загадка самая трудная, неуловимая, утонченная. Издавна люди становились жертвами coблaзна разложить это сложное явление на более простые элементы, выдвигая тот или иной «фрагмент» целого в качестве носителя так называемой «человеческой природы». Одни называли человека существом «мыслящим», другие – «политическим», третьи – «эстетическим» и т. д. Первая трудность заключается в несводимости человека не только к отдельным его сторонам, но и к другим явлениям, например к животным, даже самым высшим, или к машинам, даже самым сложным. Каждый раз, когда это пытаются сделать, ни к чему, кроме грубых упрощений, это не приводит. Тут возникает противоречие, не всегда осознаваемое с достаточной ясностью. С одной стороны, никто не отрицает самого факта принадлежности человека к животному миру. С другой – совершенно ясно, что новорожденный является человеком, поскольку он, как точно заметил Н. Бор, «обладает органической возможностью получить путем обучения культуру, позволяющую ему занять место в том или ином людском обществе»^*). Ясно и то, что прилагательное «человеческий» относится к тем признакам, которые, по мысли того же Бора, не связаны прямо с телесной наследственностью, физической организацией человека^*). Видимо, есть доля истины в не претендующем на философскую значимость его определении из «Толкового словаря» Вл. Даля: «Человек – каждый из людей; высшее из земных созданий, одаренное разумом, свободной волей и словесною речью». Наличие этих признаков выделяет человека в особое «царство», отличное от любого вида животных^*). Однако человек есть нечто принципиально иное, чем сумма или единство «тела» и «разума», физического и духовного начала. Это существо всецело социальное, ибо свою истинную природу, как уже отмечалось, человек может развить только в обществе. Действительный, конкретный, эмпирический человек не только социален, но и историчен, а то, что называют его «истинной природой», представляет собой «совокупность всех общественных отношений»^*). Поэтому чтобы понять человека, приходится изучать и оценивать общество, в котором он живет, и время, к которому он принадлежит.

Буржуазное общество калечит человека, обедняет его духовный мир, стандартизирует потребности, формирует тип личности потребителя и конформиста. Естественным следствием дегуманизации общественных отношений является рост аморализма и цинизма.

Кризис буржуазной личности можно понять и легко объяснить, ибо он тесно связан с общим кризисом буржуазного общества и его культуры. Гораздо труднее понять и объяснить, почему и в условиях социальной справедливости человек, бывает, поворачивается такой стороной, показывает такой лик, что впору только руками развести. Откуда эти контрасты: умный, знающий, умеющий и – душевно тупой?

Вот портрет некоего молодого человека в описании драматурга Виктора Розова. Незнакомого пассажира в вагоне метро слегка, случайно, от толчка тронувшегося поезда, задела жена писателя, и этот «красивый и довольно элегантно одетый молодой человек» успел в одно мгновение выпалить в адрес незнакомой ему женщины какую-то «по форме деликатную, но очень оскорбительную тираду». Выглядел сей представитель «просвещенного» человечества так: «...это было вполне интеллигентное на вид и очень здоровое молодое животное. Красив он был бесспopно, и я даже подумал: уж не дeвицы ли так изнежили и избаловали его. А может быть, он единственный сын своих родителей и архиталантлив? Может быть, он только что получил патент на открытие или хотя бы изобретение и сейчас едет делать какое-то архинаучное сообщение? И вообще он, может быть, незаменимый молодой ученый, превосходно умственно воспитанный, наверно, играет в теннис и ходит в плавательный бассейн, а вечерами в зал Чайковского? Но легче ли от этого обществу? Духа человеческого, во всяком случае в эту минуту, в нем не существовало, а может быть, он в нем вообще заменен кибернетикой и физкультурой. И я рассуждаю так: если ему было стыдно за свою вспышку – значит, человек, если нет – то нет»^*).

Откуда же проистекают не столь уж редкие факты подобного поведения людей, которые во всех остальных отношениях производят вполне благоприятное впечатление? Видимо, многое здесь зависит от самого человека, от уровня его воспитанности.

Указывая на необходимость решительной борьбы с существующими еще в нашем обществе различными уpoдливыми явлениями (эгоизмом, мещанством, равнодушием), XXVI съезд КПСС подчеркнул: «Мы располагаем большими материальными и духовными возможностями для все более полного развития личности... Но важно вместе с тем, чтобы каждый человек умел ими разумно пользоваться»^*).

Человек – явление развивающееся, историческое в прямом смысле этого слова. Разъясняя положение «все, что развивается, несовершенно», К. Маркс считал несостоятельным мнение о «принципиальном несовершенстве человека». Каждый человек, как и человечество в целом, находится в процессе непрерывного развития, которое может прекратиться лишь со cмepтью. «Выделаться» в человеческую личность – в этом суть и основная проблема воспитания и самовоспитания. Преобразованию, изменениям подлежат не только обстоятельства, то есть условия человеческого существования, которые человек должен превратить в «подлинно человеческие». Преобразовать, изменить, совершенствовать надо и самого человека.

Без, говоря словами А. С. Макаренко, «оптимистической гипотезы» воспитание невозможно, но оптимизм без трезвого взгляда на предмет воспитания может оказаться пустoпopoжней мечтой. Многие серьезные мыслители в прошлом не раз писали об этом.

Разве не остается актуальной скрытая горечь в похвале Менандра: «Как прелестен человек, когда он действительно человек»^*), если и сегодня многие еще должны заслужить это наименование? Что побудило Руссо восклицать с тревогой: «Люди, будьте человечны! Это ваш первый долг»^*)? Почему другой выдающийся просветитель, Гельвеции, настаивал на том, что «люди не рождаются, а становятся теми, кто они есть»^*)?

Нет задачи более фундаментальной и трудной, чем развитие человеческого в человеке, совершенствование самого рода человеческого. Дело это не только сложное, но и длительное, не терпящее спешки и малейшей непродуманности. И шестидесяти – семидесяти лет еще недостаточно, для того чтобы переделать психологию и поведенческие «инстинкты», привычки, обычаи, которые выpaбатывались и укоренялись веками. Черты новой личности, личности социалистического типа, стали предметом научного наблюдения и исследования^*). Они зримо проступают и получают все более широкое распространение в людях, перестраивающих общество на коммунистических принципах. «Это не значит, конечно,– отмечалось на XXVI съезде КПСС,– что мы уже решили все вопросы, связанные с формированием нового человека. Задач здесь стоит перед нами немало»^*). Человеку еще предстоит пройти немалые испытания в нравственном и духовном отношении. Среди них испытание «потребительством», или «вещизмом», отнюдь не самое трудное.

В какой мере соответствует культура человека масштабу затеянных им дел, изменений, преобразований? Слово «культура» употрeбляется здесь в том общем значении, которое закреплено за ним исторически. «Культура», как и «цивилизация», обозначает момент отделения человека от состояния дикости и варварства, то есть всеподавляющего господства «природного», «животного» начала в деятельности возникшего и формирующегося рода человеческого. Понятие культуры служит издавна для выражения степени «очеловеченности» всего того, что люди делают в общении, взаимодействии с природой, с другими людьми (обществом) и с самими собой как конкретными индивидами^*). «...Распространенное представление о культуре как «совокупности материальных и духовных ценностей общества» вряд ли можно признать действенным инструментом для теоретической постановки и решения актуальных пpaктических проблем общественного развития»^*). Действительно, такой подход, по существу, ставит человека в пассивное отношение к ценностям и достижениям культуры. Ведь они лежат, находятся вне самого человека, и задача его состоит лишь в овладении ими, в приобщении к ним. Между тем человек, как личность, культурно-историческое существо, появляется на свет отнюдь не для того, чтобы только пожинать плоды творчества прошлых поколений. Отсюда вопрос о культуре личности – это всегда вопрос о том, что ты сам можешь, на что сам способен. Иначе говоря, он требует от каждого активного отношения к окружающему миру, исключает любое проявление иждивенчества, потребительства в общении с материальными и духовными ценностями.

В этом общем значении «культура» близка понятиям, обозначающим степень выделенности человека из животного царства, преодоления им своего «естественного», «природного» состояния. Когда К. Маркс говорит: «...чувства общественного человека суть иные чувства, чем чувства необщественного человека»^*), имеется в виду и их культура, степень «очеловеченности». По культуре чувств можно и должно судить о степени общественной развитости или неразвитости человека вообще. Вряд ли верна такая хаpaктеристика того или иного человека: он «вполне общественный, но недостаточно культурный». Общественный в таком понимании значит, видимо, человек-труженик, не паразит, не тунеядец, участвующий в общественных делах, а некультурный – грубый, бестактный, неделикатный, бесцеремонный и т. п. Но что такое, скажем, грубость, хамство? Иногда это неучтивость, идущая от неуклюжести, недостаточной воспитанности, обидно задевающая другого человека, так сказать, несознательно, ненамеренно. Но чаще всего это признак черствой души, бесстыдства и бесцеремонности, результат сознательного желания уязвить, обидеть человека, вывести его из душевного равновесия, вплоть до оскорбления его личного достоинства. И тогда грубость хаpaктеризует всего человека, не допуская для него никакого оправдания, мopaльного извинения. Поэтому проявления грубости, хамства выходят далеко за рамки «плохих манер», свидетельствуя о достигнутом данным индивидом уровне человечности.

В свое время И. Кант так подытожил свои рассуждения о назначении и развитии человека: «Человек своим разумом определен к тому, чтобы быть в общении с людьми и в этом общении с помощью искусства и науки повышать свою культуру, цивилизованность и мopaльность и чтобы, как бы ни была сильна его животная склонность пассивно предаваться побуждениям покоя и благополучия, которые он называет счастием, стать, ведя деятельную борьбу с препятствиями, навязанными ему грубостью его природы, достойным человечества»^*). Давно установлено, что успех в этом многотрудном деле зависит и от обстоятельств (среды, нравов н т. п.), и от самого человека, который вовсе не является куском глины или «чистой доской», на которой воспитатели – родители, учителя или общество в целом – без особых усилий выведут нужные «знаки», «свойства», «качества».

С этим все согласны. Но за пределами верной правда слишком общей, истины остается еще немало такого, что и сегодня недостаточно ясно вызывает споры, желание разобраться.

Действительно, все, кто хоть сколько-нибудь приобщился уже к делу воспитания в качестве родителей или по долгу службы, профессии, знают, как трудно направить ребенка, подростка, сына или дочь, на «путь истинный» даже е выборе будущей профессии. И еще сложнее – неизмеримо труднее – воспитать каждого настоящим человеком. Воспитание и состоит, по удачному и емкому определению выдающегося русского хирурга Н. И. Пирогова, в приготовлении человека быть человеком. «К чему вы готовите вашего сына?– кто-то спросил меня.– Быть человеком,– отвечал я»^*).

Для «выделки» человека требуется трудолюбие особого рода. В чем оно состоит? Безусловно, и в заботе человека о развитии своих духовных сил и способностей, о развитии своей личности. Но есть глубинная, чаще всего скрытая от внешнего взора, основа «работы души». Это связь человека с идеями, думами и проблемами своего общества и века. Общественно значимая связь с миром, активно заинтересованное отношение к тому, что находится вне человека,– вот что определяет и хаpaктеризует внутреннее состояние и содержание жизни личности, человека трудолюбивой души.

В условиях нашего общества процесс становления личности неразрывно связан с борьбой за осуществление коммунистических идеалов, впитавших в себя основные этические ценности и общечеловеческие нормы нравственного бытия. Ленинской мыслью об успехах коммунистического строительства как критерии достижений общества в нравственной переделке и воспитании трудящихся на основе принципов коммунистической морали и следует постоянно проверять состояние нравов и мopaльной культуры советских людей. Эта мысль получила свое всестороннее отражение и в материалах июньского (1983 года) Пленума ЦК КПСС.

В духовном развитии человека, в формировании его активной жизненной позиции велика роль нравственного начала, хотя конечно же духовность измеряется не только мopaльностью, она включает в себя интеллектуальное развитие, эстетическое и т. д. Нравственно развитый, мopaльно воспитанный человек не окажется в плену бессердечного эгоизма и принципа «вседозволенности». Вот тут-то и вступает в свои права фактор знания, понимания и согласия человека с мopaльными принципами, правилами, законами. Но с этого работа по «выделке» своей личности только начинается. Главное – в самой работе над собой, в выработке дисциплины, без которой пет свободы и свободного человека. И эта работа может и должна длиться всю жизнь. У тех, конечно, кто жизнь свою хочет прожить человеком и по-человечески.

ДАР ЖИЗНИ (Монолог)

Самолет вылетал ранним утром. Впереди был девятичасовой беспосадочный перелет – с востока на запад. Хотелось спать. И вопрос, кто будет твоим соседом, не был праздным...

Мои мысли прервало вежливое: «Доброе утро!» Это сказал мой попутчик. Расстегнув верхнюю пуговицу рубашки и приспустив немного галстук, он удобно и уверенно устроился в кресле рядом.

Самолет еще только выходил на старт, а я уже поняла, что с надеждой на сон мне придется расстаться. Сосед был из разговорчивых. Когда же мы набрали полную высоту и освободились от привязных ремней, я уже знала, что он едет в комaндировку в Москву, что родом из-под Харькова, учился в Ленинграде, а работает здесь, на востоке, директором завода, что у него жена и двое детей – дeвoчки. Он сообщил об этом с той простотой и ненавязчивой непринужденностью, которая заставляет забыть о правилах «хорошего топа». Получилось так, что говорил в основном он, а я слушала, изредка переспрашивая или оспаривая излишнюю категоричность его выводов. Разговор шел о жизни, об искусстве. Многие наблюдения и суждения показались мне интересными и, я бы сказала, неожиданными.

Сейчас, когда я вспоминаю наш разговор, он представляется мне одним сплошным монологом. И, восстанавливая по памяти суждения моего попутчика, сожалею, что мне не удастся полностью передать все детали и интонацию его размышлений.

– Вы читали новый роман Юрия Бондарева «Выбор»? Я дочитал только что, в ожидании посадки... Поначалу казалось, что затянуто и даже скучновато. Мне и сейчас, когда я под таким сильным впечатлением от романа, не все в нем нравится. Неясны отношения героя романа с женой. Много лишних подробностей в описании зарождающейся нервной болезни героя-художника Васильева. Не правится мне и некоторая цветистость авторской речи. Но это все мелочи, не главное. Хотя, может быть, сам виноват, не все понял и уловил... Главное – книга берет за душу, да так, что даже становится немного страшновато, жутковато от... узнаваемости, что ли, от «попадания» писателя в меня, в читателя. Я из другого возрастного пояса, чем Васильев, наверное, многое из того, что его волнует, тревожит, мне еще только предстоит пройти, пережить, понять. Но ощущаемый им внутренний кризис, душевная драма мне понятна. И хорошо, очень правдиво то, что герой еще сам во многом не разобрался, и автор его не торопит, понимая, что такие вот драмы просто и легко не разрешаются... Сплошные вопросы: о смысле жизни, о cмepти, о счастье и дружбе, наконец, о выборе, который каждому приходится делать, и о том, как этот выбор может неожиданно перевернуть всю твою жизнь. Иногда до неузнаваемости, до того, что сам себя перестаешь понимать.

Выбор – точное, емкое название. Это целая проблема, которую приходится решать каждому из нас ежедневно – ив малом и в крупном деле. И ты все время между молотом и наковальней. Молот – это обстоятельства, диктующие частенько не тот выбор, который хотелось бы сделать самому. Наковальня – твои желания, принципы, наконец, свобода, что часто «пуще неволи». В выборе, в том или ином решении выражается вся твоя личность, а ты это не всегда замечаешь. Да... А от того, какое ты решение принял, бывает, зависит вся твоя дальнейшая жизнь... Мне кажется, роман Бондарева – об этом.

В нем есть все, чему полагается быть в романе: интересный сюжет, разные хаpaктеры, любовь, профессиональные проблемы. Но главное – лично для меня – духовно напряженная и богатая жизнь, острота восприятия окружающего мира его главным героем. И та беспощадность, с которой он пропускает через себя прошлое и настоящее, все случившееся с ним и с близкими ему людьми. На фоне подчеркнутого «антипсихологизма» многих современных пьес и фильмов, авторы которых почти сознательно не хотят проникнуть в духовный мир своих персонажей и подменяют психологию разговорами на «интеллектуальные» темы, такое внимание к человеческой душе особенно ценно. Тогда-то и возникают интересные наблюдения и рассуждения.

Как, например, о красоте. Вместо кочующих из книги в книгу, из учебника в учебник расхожих, слишком общих, безликих обозначений и определений красоты появляется очень личное, выстраданное конкретным человеком, в данном случае художником Васильевым, размышление о прекрасном. Неотделимое от его собственного восприятия жизни, внешнего мира. Вот, почитайте, я отчеркнул...

«Почему после пятидесяти лет, особенно в яркие, сухие, звонкие дни осени, он не мог уйти от чувства, что и с ним скоро случится то, что случалось с миллионами других людей, точно так же, как он, ходивших вот по таким заросшим тропинкам вблизи других стен, с грустным наслаждением вдыхавших октябрьский холодок другого обветренного заброшенного сада, с тою же мыслью о невозможности и неотвратимости расставания навсегда? Думал ли об этом Врубель или Нестеров? Но, может быть, в познании хрупкости и недолговечности красоты всего сущего в мире, ее радостного мгновения есть великий обман жизни и есть великий сладкий самообман, в котором проскальзывает теплый лучик счастья, спасительная надежда на нечто такое, что будет после нас...

Может быть, красота осознается только в роковой и робкий момент ее зарождения (утро, переход в полдень, начало сумерек, конец грозы, первый снег) и перед ее неизбежным исчезновением, увяданием, на грани конца и начала, на краю пропасти?

Ничего нет недолговечней красоты, но как непереносимо ужасно то, что в каждом зарождении прекрасного есть его конец, его cмepть, день умирает в вечере, молодость в старости, любовь в охлаждении и равнодушии. И только пойманный миг красоты, в которой уже незримый зародыш обреченности,– сладчайшая ложь и вместе несогласие с кратким земным сроком, вера в постоянство, здоровье, бесcмepтие, как и великая наивность всей человеческой жизни. Да, прекрасный и великий самообман...

Так что ж – в зарождении прощание и наоборот?»^*)

Не знаю, как вам, а мне очень понятна печаль и грусть, пронизывающая это размышление. Ведь оно принадлежит человеку, прошедшему войну, на которую оп пошел семнадцатилетним юнцом и увидел там такое, что на всю оставшуюся жизнь хватит...

Потрясает изображение войны, человека на войне. Бондарев и ее затронул с новой, неожиданной стороны. Есть герои войны, а есть и ее жертвы. Не только те, кого на войне убило, на ком она оставила шрамы и раны. Скольких людей она искалечила душевно, нравственно! Об этом хорошо и много написал Василь Быков (помните – Рыбак из повести «Сотников»?). У Бондарева война жестока не физическим напряжением, не скрежетом металла, свистом пуль и завыванием снарядов (хотя, признаюсь, я с огромным волнением, почти физически ощущал происходящее – бой у железнодорожной станции, где батальон Владимира Васильева и Ильи Рамзина потерял все орудия). Война жестока и беспощадна по отношению к человеку своими сверхчеловеческими пределами, чрезмерными нагрузками и испытаниями, которые выдерживает не всякий, не любой.

Когда войну изображают так, как это сделал Юрий Бондарев (или Василь Быков), становится понятным, откуда берутся слезы на глазах и неутолимая потребность высказаться и выплакаться у ветеранов, встречающихся ежегодно друг с другом в День Победы... Печаль светлая, грусть очищающая, потому что Владимир Васильев освобождается от самодовольства, самого страшного порождения духовной нищеты, бедности и «пустозвонства» (свойства, судя по всему особенно ненавистного писателю Бондареву). Понимаете, живет человек, работящий, талантливый, делает как надо свое дело, увенчан заслуженным признанием, многое повидал и узнал. Прошел войну, познал настоящую любовь, радости и огорчения отцовства и подошел к рубежу, когда любой, если он не увяз в самочванстве, начинает оглядываться назад и думать, думать... До боли в затылке, этого предвестника, пожалуй, самого коварного, незаметно подкрадывающегося недуга. И многое видится по-новому, иначе, чем раньше, чем вчера...

Подобное состояние раздумий о жизни и о себе, мучительное и сладостное одновременно, очищающее душу, ничем не заменимо и невосполнимо. Это очищение возникло сначала как свойство жизни, а уж потом было «изобретено» авторами трагедий. Религия ловко использовала это замечательное человеческое свойство, заставляя «очищаться от скверны» на исповеди или в молитве перед иконой. Но религиозное очищение построено на страхе «божьем», па страхе перед cмepтью, небытием. Для человека, твердо знающего, что жизнь одна и вся она «здешняя», возможность расставания с ней переживается на другой основе... Конечно, я никудышный философ, но, мне кажется, не ошибаюсь. Человек думает не о cмepти, а о жизни. Точнее, так: даже думая о cмepти, он думает о жизни. О том, что сделал и не сделал, как, зачем и «куда» ее прожил. Сожалеет о непоправимо случившемся, о том, чего нельзя изменить и вернуть. И думает о том, чтобы успеть сделать и доделать что-то важное, с его точки зрения...

Если верно, что режиссер должен «умереть в актерах», то ведь и каждый из нас, если он настоящий «режиссер» собственной жизни, тоже должен достойно «умереть», то есть воплотиться «в пароходы, в стройки и в другие долгие дела», как сказал Маяковский. Это и есть то, что мы оставляем после себя, вернее, чем мы остаемся для других. Другого «бесcмepтия», видимо, нет и быть не может... Художник Васильев чувствует это очень сильно. Он вовсе не пессимист, не нытик и очень далек от «унылой философии осеннего листа», как обозначил всяческий нудеж, скулеж и причитания о неизбежности cмepти другой персонаж романа. Изображая и воспевая жизнь в своих картинах такой, какая она есть, и в то же время вкладывая в нее свои чувства и мысли, Васильев мучается от сознания, что результат не тот, какой хотелось бы видеть. В момент душевного смятения он говорит своему другу, художнику Лопатину:

«Кому служит искусство, кому?.. Ты думаешь, кому-то сейчас очень нужна живопись? Одному чудаку из ста или пятисот тысяч? А-а, это все равно. Она бессильна, она ни на кого не воздействует, она не может ничего изменить, исправить... Замечаешь ли ты, что человек стал хуже, злее, безжалостнее, чем двадцать, тридцать лет назад, что мы потеряли что-то важное?.. Чего же достойны люди – ненависти, лечения, наказания? Кто они, люди? Венцы творения, цари мироздания или paковые клетки на теле земли? Я не знаю, что делать, как жить дальше, Саша. Понимаешь, как жить... И был ли смысл в том, как я жил раньше? Нет, не то я тебе говорю. Все приобрело смысл, который не имеет смысла. Бывают моменты, Саша, когда я ненавижу все человечество и тут же чувствую вину... как будто я виноват во всем. Я не знаю, что со мной, дружище...»

Суть дела, как я понимаю, не только в несовершенстве усилий творца, желающего выразить свое отношение к жизни как можно полнее. Но и в сознании того, что силами одного искусства несовершенств в действительности не устранить. Я, например, не отношусь к тем, кто многие наши проблемы и беды, в том числе и в воспитании, любит сваливать «на голову» искусства, считая виновником распространения пороков, мopaльной порчи плохие книги, пьесы и кинофильмы... В том, как сложно складывается жизнь Виктории, дочери Васильева, его собственные отношения с женой Машей, наконец, остро переживаемая им утрата друга юности Ильи – во всем этом «виновато» не искусство. Это сама жизнь – такая, как она есть; она преподносит человеку испытания, каждому свои, как бы проверяя его на прочность.

В поисках причин того, почему в нашем обществе сохраняются еще такие человеческие пороки, как эгоизм, себялюбие, жестокость, стяжательство, называют разное. Говорят о неизбежных издержках прогресса, за который, мол, надо платить «потерями». Если это так, надо бы вовремя соизмерить приобретения и утраты: ведь тут не скажешь словами популярной песни «за ценой не постоим». О цене, которую приходится платить за прогресс, надо тоже думать... Говорят, все это от «усложнения жизни». Но, признаться, помимо усложнения порой мы встречаемся с проявлением излишней «простоты» в отношениях людей, простоты, граничащей с панибратством. Видимо, сказывается недостаток у некоторых людей культуры общения, поведения. Не думаю, что именно «суета сует», как полагают некоторые, мешает нам частенько задуматься над тем, как мы относимся друг к другу, пожалеть ближнего или дальнего, войти в положение, понять незнакомого или знакомого человека. Думаю, просто не хватает культурности, собственной «очеловеченности».

Мы много говорим о чувстве коллективности. Оно нас выручает, когда что-то нужно сделать «сообща». Но за пределами производства, когда мы остаемся наедине с собой, оно порой не всегда сpaбатывает. Все это требует специального исследования. Многое могло бы сказать по этому поводу искусство, да и критика тоже.

Не желая обидеть кого-то конкретно, признаюсь, что часто не удовлетворяют меня критические статьи о книгах, спектаклях и фильмах. За малым исключением, все они заняты раздачей отметок– «пятерок» и «двоек», сопровождая это пересказом содержания произведения.

Студентом я увлекался Белинским и Писаревым. Размышляя над произведением, они размышляли над жизнью. Читаешь, как будто беседуешь с умным и оригинальным человеком. Мне нравится их стиль – очень индивидуальный и запальчивый. Индивидуальный и предвзятый – не одно и то же. Пусть критик даже ошибается, как, например, Писарев в оценке «Евгения Онегина» Пушкина, но пусть говорит от себя и за себя. Нескромно, когда один человек, даже если он профессионал, берется говорить от «всех» и за «всех». Особенно в искусстве, где все так сложно. Разве я не прав? Застенчивости часто не хватает, застенчивости,– вот и говорит критик «мы» там, где надо сказать «я». Ты выскажи честно и откровенно свое личное мнение, с аргументами конечно, а я уж сам разберусь, что так, а что не так. В конце концов, важно, чтобы задумался сам читатель, зритель. Значит, нечего себя навязывать, доверяй мне. Иначе серьезного разговора не получится... Конечно, самое трудное – это иметь собственное мнение и уметь его доказать. Опять-таки, пока критик рассуждает, не выходя за пределы романа, фильма или спектакля, легко быть «знатоком». А выйдет он за них – и окажется, что сам-то он порой мало разбирается в том жизненном вопросе, который поставлен в произведении.

Однажды я пошел в театр, прочитав рецензию на спектакль в нашей областной газете. Собственно, это была и не рецензия вовсе, а раздумья после спектакля о несостоявшейся свадьбе. «Мы ли это?»– называлась статья. Написана была зло, хотя и вежливо по форме. Судя по всему, женщина прожила сложную жизнь: вспоминает войну, первые послевоенные годы... Она считает, что нежелание калечить жизнь себе и жениху свадьбой без любви не такой уж подвиг, чтобы о нем так громко говорить. Русской женщине, возвеличенной Островским, Толстым и Горьким, подобное нравственное воззрение свойственно давно, и незачем представлять само собой разумеющееся каким-то геройством... И очень много говорилось в рецензии о современной молодежи, ее морали. А у меня к молодежной тематике особый интерес: на заводе у нас средний возраст – двадцать семь лет. Да и самому недавно исполнилось сорок, вроде бы не молодой, но еще и не пожилой.

Посмотрел спектакль и, признаюсь, во многом согласился с автором рецензии. Хотя и не во всем. Это не резон, что Островский и Толстой уже «отобразили» благородство и нравственную чистоту русской женщины. Как будто то, что «отобразили», отжило для других поколений. Каждому поколению приходится иметь дело не только с новыми проблемами, но и по-своему решать старые. А что, собственно, плохого в том, что героиня пьесы чем-то напоминает Катерину Островского? Побольше бы таких современных Катерин! Разводов было бы меньше, а счастливых – больше. Мне кажется, автора рецензии «подвел» жених. Отказаться от такого квелого, серого и скучного – не грех в любом случае.

...Нет, зачем же, я совсем не собираюсь, как вы говорите, «конструировать» невесте любимого по своему образу и подобию. Согласен: если «он» или «она» начинают анализировать, за что любят друг друга, чувство становится рационалистичным. Другое дело – зритель. Мне важно знать и видеть человеческие достоинства любимого, иначе я и переживать не стану. Верно? Виноват в этом драматург или нет – не знаю, но в нашем театре жених получился личностью малопривлекательной, даже жалкой. Оттого и драма не состоялась.

Если бы меня спросили, что самое хлопотное в работе директора, я бы сказал: молодежь. Да, да, именно налаживание отношений с молодежью. Мне сорок лет, а я иногда с грустью замечаю, что уже не способен так волноваться и переживать, как наши комсомольские активисты, из-за того, что не получился, например, вечер отдыха. Они все мелочи возводят в «принципиальные вопросы», и убедить их бывает очень трудно. Часто даже общеизвестные истины встречают в штыки, потому что еще не про пустили жизнь через себя, не разложили все по полочкам. И много таких, которые «все знают, все понимают». Они не просто высказываются, а, я бы сказал, заявляют себя громко и без всяких околичностей, судя обо всем прямо, мало задумываясь, правильно ли их поймут. Такая напористость и откровенность порой загоняет тебя в угол.

Месяц назад комсомольцы устроили диспут «Твой главный противник». Говорили о тунеядцах, бюрократах, невеждах, циниках – каждый пытался доказать, что его «противник» опаснее. Встает паренек, токарь, небольшого росточка, и не без ехидства спрашивает у сидящих, какую черту мopaльного кодекса строителя коммунизма считают они самой важной. Логика у него простая: если все черты главные, значит, главной нет. Сам он считает «лакмусовой бумагой» коммунизма коллективизм. Не можешь о других думать и волноваться так же, как о себе,– значит, нет в тебе ничего от коммунизма. Нечего, мол, прикрываться высокими словами, когда в каждом много еще сидит эгоизма, равнодушия, заботы о собственной шкуре. И давай с фактами в руках по некоторым сидящим в зале проезжаться... Рождение и повсеместное распространение бригадного метода работы он считает экономическим поиском и ответом на потребность развития коммунистических форм труда. И внес дельное предложение: судить о делах успехах бригады не только по тому, как она трудится, выполняет производственное задание, но и по вкладу, как он выразился, «в человеческое развитие каждого члeна бригады».

Запомнилось выступление молодого инженера из компрессорного цеха (он у нас недавно работает) . «Всматриваешься,– говорит,– повнимательнее вокруг и диву даешься: за что человек получает зарплату – непонятно. Если бы все получали за дело, не было бы нужды выдвигать по существу бессмысленный лозунг «Выполним производственное задание (или план) в срок». А как же можно не выполнить, ведь тогда ничего не заработаешь! На что будешь жить и содержать семью? Оказывается, можно мало, плохо, спустя рукава работать, получая аккуратно зарплату. Многие так ее, родимую, и получают – не за труд, а за один лишь выход на работу. Ничего я не преувеличиваю и напраслины ни на кого не возвожу! Попробуйте выдвинуть и на пpaктике осуществить лозунг «Плохо сделанная работа – несделанная работа» – и наглядно увидите, что я прав. Не премиальный механизм надо развивать и совершенствовать, а всерьез подумать о зарплате, которая должна соответствовать у каждого количеству и качеству затрачиваемого труда. Можете ли вы представить, чтобы капиталист платил за несделанную пли плохо сделанную работу? Не можете? А мы это сплошь и рядом делаем и удивляемся, как медленно повышается производительность труда. Оттого-то и не исчезает, напротив, растет психология отношения к обществу как к коллективному меценату, опекуну...»

Мне кажется, что искусство наше обходит главное: как выросла молодежь, как сильно она подталкивает порой общество. Люди старшего поколения не любят признаваться в том, что не только они влияют на молодежь, но и молодежь влияет на них. Влияние взаимное, так сказать, обмен веществ. В этом залог мopaльного здоровья общества. Может быть, мне не хватает проницательности, но я конфликта «отцов» и «детей» не замечаю. В самом деле, какой может быть конфликт, если у «отцов» и «детей» одна политическая программа, единая цель?! Что же касается остального, то всегда и во все времена «отцы» в чем-то не понимали «детей», и наоборот. И ничего в этом социально опасного нет. Закон противоречия действует и здесь. Плохо, если молодые только повторяют старое, не идут дальше и хотят не больше того, что могут. И что это за молодость, если она не забегает вперед, не торопится? А «отцам» негоже сидеть в малопочетной позиции обороны, как это случается наблюдать во многих пьесах и фильмах.

В прошлый приезд в Москву я случайно попал на спектакль «Взрослая дочь молодого человека» – случайно, по способу «нет ли лишнего билета». Театр – моя страсть, давняя, еще студенческая, и всякий раз, когда бываю в Москве или Ленинграде, стараюсь посмотреть побольше. Так вот. Спектакль запоминающийся, живой, что-то вроде «пиршества режиссуры», и актерски исполнен хорошо. Вы смотрели?.. Помните, в первой части «отцы» – им где-то под пятьдесят – вспоминают юность: какими были, что танцевали, как одевались, о чем спорили и что из каждого получилось. Мысль хорошая, актуальная. Мы, сегодняшние воспитатели молодого поколения, больше думаем о том, «кем» станет наше чадо или воспитанник, а не «каким». Потом, позже, когда можно только руками размахивать, охаем, вздыхаем: «Кто бы мог подумать, что из него (нее) такое могло получиться...» А во второй части спектакля появляются «дети», вполне современные ребята, с типичными для них ухватками, ужимками, словечками, бравадой и т. п. И тут начинается нечто непонятное. Они беспричинно дерзят, грубят и хамят взрослым, раня самолюбие «отцов». Допустим, мишура, аморфная психология, немотивированность поступков, неустановившиеся хаpaктеры, затянувшаяся инфантильность, наконец, просто юношеская уязвимость. Пусть так. Однако позднее выясняется, что это своеобразная «норма» восприятия жизни и подхода к ней, а вообще-то они... вполне нормальные и даже хорошие «дети», так сказать, со «своей» правдой, которую, хочешь не хочешь, надо понять и даже разделить. В конце спектакля, как вы помните, демонстрируется трогательное единство поколений «отцов» и «детей», возникшее не понятно на какой основе.

Странное явление можно наблюдать сейчас. Раньше, лет двадцать– пятнадцать назад, по любому вопросу, порой чепуховому, разгорались ожесточенные споры и раздоры. Ныне успокоились настолько, что даже там, где надо бы все-таки отношения выяснить и узнать, на чьей стороне правда, быстренько под занавес легко прощают друг другу взаимное непонимание по важным, принципиальным вопросам, обходят острые углы реальных взаимоотношений...

Мне хочется понять позицию художника, поднимающего какой-то жизненный вопрос. Бесспopно, молодых ребят, подобных юношам и дeвyшке из этой пьесы, много. Делать вид, что их нет или они лучше, чем на самом деле, значит уходить от правды, заниматься самообманом. Однако нелишне разобраться, каковы же питающие это явление корни. Нужна исследовательская работа, и искусство может здесь серьезно помочь. Если, повторяю, повысить уровень исследования жизни, который еще в искусстве не очень высок и глубок. Чтобы не просто озадачивать зрителя, а докопаться до сути. Не удовлетворяться внешним драматизмом, а раскрывать те подспудные процессы и силы, которые управляют логикой поведения людей.

Мне было тоже двадцать, когда я смотрел фильм «Мне двадцать лет». В нем были вещи прямо-таки неожиданные, во всяком случае для меня. Обычно авторы ставят героя в остродраматические положения, заставляют участвовать в разных конфликтных событиях. Таких, которые выпадают на долю не каждого. Например, жизненная судьба Павла Корчагина или Егора Трубникова из «Председателя» завидная, но, согласитесь, не всем дано пережить такое. Рядом с ними жили или живут сотни тысяч других людей, которые находятся в обычных условиях, в громких событиях не участвуют. А просто работают, честно и добросовестно, любят, дружат. Как быть с ними? Достойны они экрана или сцены? И так ли уж проста и незамысловата их жизнь, если судьба не привела их на стройку БАМа или в целинный совхоз? Мы говорим, что романтика и возможность совершить подвиг есть везде. Но как найти эту романтику и героизм там, где внешне, казалось бы, ничего особенного не происходит? Если ты стоишь у станка, работаешь в полевой бригаде, а твой бригадир, мастер или директор, «как назло», вовсе не «консерваторы». Выходит, не о чем и говорить?

Может быть, я неточно выразил свою мысль или чего-то не понимаю, но я не собираюсь проповедовать, как вы выразились, теорию «малых дел». Думаю, что, если человека изображают в связи С его обществом или временем, все его дела будут большими. Например, никакая научная книга не покажет мне, как человек преодолевает в себе слабость, пороки: трусость, равнодушие к чужому горю или счастью, безответственность. А искусство – может. Эта внутренняя работа – другого слова я не подыщу – очень важная сторона искусства. Я, например, часто думаю: вот идет по улице человек, незнакомый, думает, волнуется, переживает. Может быть, решает что-то важное. У него конфликт, да еще какой – с собой. А я его не вижу, не чувствую. Мне в искусстве не хватает такого взгляда «изнутри» на человека. А в фильме «Мне двадцать лет» такая попытка была сделана. Помните эпизод «сомнамбулы» – так я называю сцену, где герой и героиня, не сговариваясь, идут навстречу друг другу по утренней Москве? Такое поэтическое изображение зарождения чувства не часто встретишь на нашем экране. Или первомайская демонстрация (сколько лет прошло, а помню, не забыл, и после не было ни единой такой демонстрации на экране) – такая обычная, знакомая каждому из нас, но сколько в ней торжественности, праздничности! И эпизод с картошкой, в котором герою приходится сказать себе и заставить себя сделать то, что он так долго оттягивал. А «удар» дeвoчки? Он очень многого стоит! Вот с таких «малых дел» порой и начинается гражданская биография человека...

Поставив героев своих в самые обычные условия, в каких пребывают миллионы их сверстников, авторы фильма показали, что за будничным фасадом «благополучной» жизни идет сложная нравственная работа, борьба. Всем троим тоже приходится делать выбор, преодолевать инерцию собственных привычек, задумываться над смыслом жизни. Я, конечно, вовсе не против героев типа Павки Корчагина – они правофланговые жизни, которая поражает разнообразием конфликтов, хаpaктеров, судеб.

Сошлюсь на любопытную историю, случившуюся на нашем заводе. Три года назад нам прислали по распределению из московского института молодого специалиста на должность главного экономиста. Парень двадцати пяти лет, очень подвижный, с организаторской хваткой. Комсомолец. Звезд с неба он не хватал, но его приезд был кстати, так как до него сидел в этом кресле человек с бухгалтерским образованием. Все шло нормально, пока через год из того же института, и тоже по распределению, не прибыл еще один специалист, Валерий К., которого назначили заместителем главного экономиста. Оказалось, что это друзья, учились на одном факультете, даже жили в одной комнате общежития. Как видите, совпадения бывают не только в пьесах. И здесь, на заводе, их всегда видели вместе. А через год дружба стала вянуть, испаряться. Валерий К. оказался намного талантливее своего друга: острый ум и природный дар хозяйственника, широкий кругозор. Его нарекли у нас Логиком – за точный, аналитический ум, сжатость, с которой он излагал мысль. Постепенно люди все чаще стали обращаться к нему за советом, избирали арбитром в спорах, минуя главного экономиста. В экономике производства он был просто асом. И авторитет завоевал, ничем не умаляя достоинства своего друга. Не лез первым со словом или предложением, ждал, когда спросят. Но выводы его всегда были точными, деловыми, хотя нередко беспощадными и парадоксальными.

Короче, сложилась странная ситуация: главный стал неглавным, а неглавный – главным. Мне стали настойчиво советовать переставить их, так сказать, по достоинству, по способностям. Я долго не, решался – проблема-то, помимо всего прочего, еще и нравственная. А если честно говорить, ждал повода. Понятно, друг Валерия заметил образующийся вокруг него «вакуум невнимания», стал нервничать, часто выступал с запалом, раздражаясь по пустякам. Жалкое это было, скажу вам, зрелище – видеть человека, отлично сознающего свою несостоятельность и неспособного признаться в этом самому себе. Но это еще полбеды. Настоящая беда началась тогда, когда он, вчерашний друг, стал по законам «борьбы за существование» всячески выживать и подсиживать своего заместителя. Кончилось тем, что Валерий однажды попросил отпустить его с завода, выдумав какую-то причину. Вот тогда я и решился. Теперь Валерий – главный экономист. И работает преотлично. Вот такая случилась история...

К чему я ее рассказал? Подобными историями драматургов и писателей, конечно, не удивишь. А вот смысл ее заставил призадуматься: откуда у нас берутся бюрократы, очковтиратели, карьеристы и тому подобные неприятные элементы? Мы говорим «пережитки капитализма». Но нельзя же все сваливать на капитализм.

Казалось бы, как это просто: видишь, что не соответствуешь занимаемому месту,– освободи его для того, кто умнее, сильнее, авторитетнее тебя. Невежество, нежелание постоянно учиться мы не наказуем сейчас даже мopaльно. Не секрет, что учатся далеко не все, многие «заpaбатывают» диплом и только. Заметьте: невежество, дилетантизм нередко порождают и мopaльные уpoдства. Наш бывший главный экономист был малоподготовленным, «средним» специалистом, а чудес не бывает: не может «средний» создавать «отличное».

Пережитки не переходят из головы в голову, их питают недостатки в организации дела, в самой структуре хозяйствования, материального поощрения, подготовки специалистов. Объясняя их только отставанием сознания, мы до корней не докопаемся.

Социальное равенство кое-кто неверно понимает и тpaктует как обезличку способностей, дарований, личного вклада в общее дело. Некоторые хотят иметь все, что имеют другие, не отдавая себе отчета в том, а заслужили ли они дополнительные блага и привилегии. Уравниловки не должно быть. Те, кто того заслуживает, должны иметь определенные преимущества. И это не надо скрывать, напротив, надо обнародовать воздаваемое обществом за творческий вклад, за выдающиеся успехи и достижения в любом деле – материальном или духовном. Повторяю, за творчество, самоотверженность людей нужно всячески поощрять.

Я не сторонник – ни в жизни, ни в искусстве – людей, у которых прямота, душевная щедрость, нетерпимость ко всякой лжи мирно соседствуют и уживаются с дилетантизмом чувств и мыслей. Принижение мысли, примитивизация чувств, как многократно я убеждался, рано или поздно обязательно приведут к мещанству. Напротив, натура глубоко чувствующая и серьезно мыслящая искусу мещанства поддается гораздо труднее, чем примитивная, хвастающая «простотой» своих желаний и чувств. Особенно обидно, когда нечто подобное предстает в облике молодого человека.

Личный опыт общения с молодежью, студенческой и заводской, подсказал мне некоторые обобщения. Думаю, что нам мешают две вещи. С одной стороны, мы излишне опекаем молодежь. Молодым у нас действительно открыты все дороги, как поется в песне. Но на дорогах этих слишком много поводырей и указателей. Мелочная опека подчас лишает молодых людей самостоятельности, дерзновенности и в конечном счете порождает безответственных, инфантильных, равнодушных. Слишком часто встречаются молодые люди, пасующие перед трудностями, противоречиями жизни. И виноваты в этом мы, взрослые – родители, воспитатели. Молодость не более чем этап в становлении и развитии человека. Этап, который не надо искусственно затягивать и превращать в синоним беспомощности, наивности или иждивенчества. Если и существует «специфика» молодости (лично я в этом очень сомневаюсь), то только в тяге к серьезному делу, к предельным нагрузкам, к самопроявлению. Но именно это стремление, тягу всячески пытаются сдержать и задержать взрослые, боясь, «как бы чего не случилось». Стараются как можно дольше держать молодого человека на помочах. Между тем для юноши и дeвyшки нет ничего важнее и полезнее почувствовать как можно раньше свободу, которая есть не что иное, как ответственность. Вспомните, как ведут себя

родители, когда малыш только пытается встать на ноги и сделать первые робкие, еще неуверенные шаги. Они поддерживают его, страхуют всячески. Но как только убеждаются в том, что малыш может устоять на своих ножках и даже пройти два-три шага самостоятельно, они отпускают его от себя, предоставляют, пусть на один миг, самому себе. Научился бы ребенок стоять и ходить самостоятельно, если бы родители так и не отняли своих рук, не позволили ему пуститься в самостоятельное «плавание»? Наверное, смог бы в конце концов. Но эта задержка отрицательно повлияла бы на его физическое и психическое развитие, пагубно отразилась бы на формировании воли. Простите за этот бaнaльный пример и дотошность, с какой я его разрисовал... Я хочу понять: что происходит с «умными» родителями и воспитателями, когда они изо всех сил стремятся задержать первые взрослые шаги своих уже взрослых (часто очень взрослых) детей? Инфантильность, которая нами так критикуется и осуждается, нами же самими и закладывается в детских душах.

Спору нет, помогать детям надо. Как и в чем – вот вопрос. Наступает момент, когда помощь должна становиться все изобретательнее, обдуманнее, я бы сказал – придирчивее. Давать только самое необходимое, стараясь во всем, где только можно, ставить детей в положение самостоятельности, говоря на житейском языке, «самообслуживания»... Мне повезло в жизни. В семнадцать лет уехав из родительского дома поступать в институт, я очень скоро стал самостоятельным. Когда я женился, будучи студентом четвертого курса, отец (я скрыл сначала факт своей женитьбы, зная, как это не понравится родителям) просто, без укора и обвинений, заявил мне, что поскольку-де я стал уже совсем взрослым и самостоятельным (даже женился, не испросив родительского одобрения, «благословения»), то могу, значит, обеспечить себя сам, без их помощи. Я принял это как должное: на шее родителей оставалось еще трое, меньше меня, так что им было о ком заботиться и печься. Обиды не было, хотя понимание правоты и справедливости решения отца пришло позже. А теперь – и чувство благодарности за доверие, за своевременное признание моей «взрослости». Без этого родительского доверия я не познал бы редкого и удивительного чувства – довольства тем, что достигнуто и своим нынешним благополучием я обязан прежде всего самому себе; что не сидел на родительских хлебах до 25– 27 лет, как многие «дети» сидят сейчас, считая это вполне нормальным, ничуть не стыдным положением... Двадцать – тридцать лет назад у нас, студентов, живущих в общежитиях, не было лишних денег, не было моды на легкое, бездумное времяпрепровождение. Многие па курсе, где я учился, подpaбатывали на житье-бытье, учились экономить деньги и только по праздникам «раскошеливались». Знаю, что найдутся многие родители, которые будут мне возражать. Но вот что интересно: не вижу я, чтобы те (и тогда, двадцать лет назад, и сейчас), кто был свободен от забот житейского порядка, не испытывал нужду в деньгах и рано узнал кафе и рестораны, чтобы они, «благополучные», достигли в своей жизни большего и были счастливее меня и многих моих сверстников из числа «рано самостоятельных». Впрочем, это и не вина их вовсе, а беда...

Видимо, я неточно выразил свою мысль, если вам почудились в моих словах консерватизм и проповедь «вынужденного аскетизма». Я не против того, чтобы детям «давать» и «помогать», если это не портит их души, не порождает взрослого иждивенчества, если сами они чувствуют некое неудобство, неловкость оттого, что вынуждены зависеть от других, а не от себя. Прекрасно, когда дети, пользуясь родительской помощью, как с материального «космодрома» взлетают ввысь, совершают нечто значительное, неординарное. А если они используют эту помощь для того лишь, чтобы комфортнее устроиться в быту или заняться «ничегонеделанием»?.. Неужели вы считаете это нормальным и способствующим развитию лучших человеческих качеств в молодом человеке, если вплоть до 35 лет он все ходит в «молодых» и «нуждающихся в помощи»? Неужели «подарки» детям вроде личной автомашины, кооперативной квартиры или дорогой стереоустановки вы считаете надежной гарантией развития у них чувства собственного достоинства, самодеятельности и потребности в творчестве?.. Я уверен: богатство, добытое не собственным трудом, обретенное без каких-либо усилий, ничего, кроме несчастья, породить не может. Все очень просто: дайте возможность своим детям проявить себя, и проявить как можно раньше, во всех отношениях. В заботе о том, чтобы сын или дочь стали врачом, инженером или пианистом, не упустите того, что никакая профессионализация сама по себе не делает человека человеком в полном смысле этого слова...

Наступает момент, когда «ребенок» вправе сказать родителям: хочу жить по-своему, своим умом и на свой страх и риск; спасибо, дорогие родители, за все, что вы мне дали и сделали для меня, по отныне я поступаю в свое личное распоряжение и постараюсь оправдать ваши и собственные надежды. Счастливы родители, дождавшиеся от сына или дочери подобного заявления. Труды и заботы их не прошли даром. Они вознаграждены за годы самоотдачи детям. Чем раньше это произойдет, тем лучше. Ведь «ребенку» предстоит прожить свою, а не чью-то, пусть даже собственных родителей, жизнь. И кто знает, может быть, таким, каким он (или она) стал – по хаpaктеру, склонностям и даже темпераменту, он пройдет по жизни не менее интересно, с не меньшей пользой для общества, для других людей, чем в других условиях прожили жизнь мы, его родители. Но при всех возможных разночтениях в понимании смысла и назначения жизни между родителями и детьми, претендующими на свободу, одно условие должно быть соблюдено. Отныне вчерашний «ребенок» будет за все платить из своего кармана: своим временем, трудом, деньгами и т. д. Не иначе, потому что не может быть свободным и по-настоящему самостоятельным молодой и здоровый иждивенец, живущий открытым или скрытым попрошайничеством у родителей, у общества... Согласны?

...К тому, что вы сказали о потребительстве, я бы добавил следующее. Формула коммунизма гласит: «От каждого – по способностям, каждому– по потребностям». Обе части ее обращены к личности. Формированию, развитию и воспитанию подлежат не только способности, но и потребности человека. Однако, согласитесь, формула эта нередко осознается односторонне: мол, с потребностями у меня все в порядке и хочу я гораздо большего, чем мне дают или имеют возможность дать (понятно, что под «дающим» подразумевается общество). Многие гораздо самокритичнее относятся к своим способностям, чем к потребностям. Охотно признаются, что лишены какой-то способности, чего-то не умеют делать. А вот потребности, запросы кажутся им чем-то очевидным и бесспopным. Может быть, поэтому и оценки людей, как правило, даются с точки зрения их способностей. В поле зрения воспитания, начиная уже с семьи, оказываются именно они, а не потребности. Но ведь и здесь имеется своя сложная обратная связь. Потребности тоже бывают разные. И очень важно и существенно, какие из них играют решающую роль в поведении человека. Нелепо недооценивать или принижать значение материальных, пpaктических интересов в жизни человека, но воспитание человеческой личности просто невозможно без формирования высших человеческих потребностей – духовных, нравственных, эстетических. Если человек имеет реальный доступ к духовным ценностям и этой возможностью пренебрегает или не испытывает в этом даже нужды, дело плохо.

Мы удивляемся, что некоторые молодые люди усвоили и знают права лучше, чем обязанности. Между тем уже от семнадцатилетнего общество вправе требовать гражданской зрелости, ответственности за себя и происходящее вокруг. И начинать надо с детских лет. С молодых людей сегодня можно и нужно спрашивать по большому счету. Мудрость афоризмов «Молодо-зелено», «Перемелется – мука будет» сомнительна. Снисходительное похлопывание по плечу обезоруживает, порождает иждивенчество не только материальное, но и гражданское.

Несколько раз кряду смотрел телепередачу «Контрольная для взрослых». Передача нужная и полезная, но, как мне кажется, с некоторым перекосом в точке зрения на предмет. Родители, взрослые, участвующие в передаче, как бы изначально поставлены в неравноправное положение. И игра – а это, несомненно, игра, только разыгранная непрофессиональными актерами, хотя сюжеты поставляются самой жизнью,– ведется в одни ворота, в ворота родителей, «отцов»... Над ними как бы витает некий «комплекс вины», которую они пытаются искупить коллективно самокритичным анализом своих воспитательных промахов. Например, рассказывает чей-то словоохотливый сын (рассказывает на магнитофонную ленту) о том, как родители его не понимают. Скажем, вернулся он как-то поздно домой и отец выговаривает ему за то, что он заставил их с матерью изрядно поволноваться. Тема «я уже взрослый», «неужели я не имею права...», хорошо усвоенная сыном своих родителей, вызвала у участников передачи буквально смятение чувств. Без подсказа педагогики ясно, что парень лишен обратной связи – чувства восприятия другого человека. И никто не догадался сказать ему, обученному и образованному, но явно невоспитанному, что подумать о матери, ее самочувствии никогда не грех. Об этом парне в передаче мало что сказано, но я бы не удивился, узнав, что для него дом родной не более чем бесплатная столовая и спальное место, а мать – прачка и повар, готовая всегда услужить... Не кажется ли вам это странным: существует целый мир, большой и сложный мир взрослых, родителей, который совершенно неизвестен, недоступен детям? Мир своих, «взрослых» чувств, тревог, переживаний, затруднений, даже драм, из которого дети напрочь исключены, а если включаются, то, как правило, в момент скандального проявления и разрешения этих драм. Зато дети рано и прочно усваивают чисто потребительскую сторону своих взаимоотношений с родителями и хорошо знают, что им последние «должны». Не моргнув глазом, сын – выпускник университета – может заявить собственной работающей матери: «А ты и должна мне стирать, пока я не женюсь...» Каково?

Воспитание гражданственности, вообще чувства «общественности», без которого человек не человек, начинается, по-моему, с самых элементарных вещей, уже в семье. С налаживания взаимной, обратной для обеих сторон, связи между отцами и детьми. Освобождая детей от нагрузок и обязанностей, например, по дому, руководствуясь более чем неумной формулой «пусть они (дети) не узнают того, что знали мы», взрослые совершают, по-моему, акт предательства, а не благодеяния по отношению к собственным детям. Делают их безоружными перед множеством жизненных и житейских препятствий, от которых, увы, освободить их не в силах. И главное, рвут на корню те естественные связи с другими людьми, где вместе со словом «должен» начинает произрастать чувство ответственности и благодарности.

Начинается это с малого, и мы, взрослые, обязаны ежеминутно развивать человечность будущих граждан. Тут нет мелочей. Хотите, расскажу об одном случае? В троллейбус входит отец с трехлетним сыном на руках. Посадил на свободное место, а сам пошел заплатить за проезд. Вернулся. Мальчик встал и сказал: «Папа, садись». И отец сел па его место. Все это без показухи, негромко, без намека на демонстрацию «воспитанности». Поразило меня вот что. Чаще всего я вижу другую картину: девяти-десятилетняя барышня сидит, а мать или бабушка, нагруженная сумками, стоит рядом. Как-то, будучи в Москве, я шутками попытался изменить мизансцену – поднял дeвoчку, прибауткой уговаривая ее уступить место маме. А в ответ услышал: «Воспитывайте своих детей. Вы что, не видите – это ребенок?!»

...Многие из нас, родителей, не понимают, что оказывать внимание другим людям и выполнять свой долг нужно начинать с малых лет и с самых элементарных действий. Обратную связь воспитывают с того, что дети приучаются «служить» взрослым – матери, бабушке, деду, отцу... Как-то под Новый год жена приносит небольшую, но красивую елку. Рассказывает, что стояла на остановке автобуса, когда к ней подошла женщина с мальчиком лет восьми – десяти, сказала: «Хотите, я подарю вам елку?» – и передала ей в руки аккуратно завернутую елку. Естественно, жена захотела расплатиться с женщиной, на что та ответила, что «не стоит», так как ей самой подарили две елки и потому одну из них она может подарить. Поступок добрый, хотя и простой. Но, рассказывала жена, надо было видеть лицо мальчика – сына женщины: как он был горд за свою мать! Хотите воспитать ваших детей бескорыстными, почаще сами будьте бескорыстными.

Да, я знаю, что сейчас многие родители, воспитывающие своих детей в духе честности, прямодушия, вдруг засомневались: а не делают ли они своих детей уязвимыми, безоружными перед нахрапистыми лицами обоего пола? Действительно, мораль «локтей», бесцеремонности, беззастенчивого «активизма», к сожалению, распространилась ныне заметно. И этих, нахрапистых, разговорами о честности и скромности не возьмешь, не остановишь. Тем не менее воспитывать своих детей надо именно такими– прямодушными, честными, бескорыстными. Жизнь держится ими и на них. Это неправда, что «по-настоящему» живут ловкачи и толкачи. Смотря по тому, что называть «настоящей жизнью». Другое дело, что честным и прямодушным надо помогать, буквально изо всех сил помогать. Так, чтоб все знали, что обидеть честного, хорошего человека безнаказанно нельзя, что дадут но рукам, и дадут как следует.

...Наверное, вы правы, меня действительно бесит потребительство во всех его формах. Даже не оно само, а то, что прячется, скрывается за ним, или, иначе, через него проявляется, отражается. В том же «Выборе» Ю. Бондарева о потребительстве сказано зло и жестко. Не случайно, думаю, писатель вложил обличение потребительства в уста весьма непривлекательного персонажа, каким является стареющий павиан – режиссер Щеглов. Даже этот, далекий от мopaльного совершенства, человек понимает угрозу, таящуюся в распространении психологии «вещизма». В споре о правде и лжи с Лопатиным сей циник заявляет не без юродства, что правда якобы ныне «в грошовые детективы и пошлости по телевизору сбежала. В футбол, в полированную мебель, в ювелирные магазины, Сиротинушка, удрала. Ее, матушку родимую, хватательный инстинкт с ног сшибает и в грязи вываливает, по-сибирски говоря. Подойдите, родной Александр Ге opгиевич, душевно прошу, к очереди у ювелирного магазина и абсолютно серьезно произнесите приблизительно такие диогеновские речи: «Братья и сестры, уважаемые граждане, да неужели смысл вашей жизни в этом желтом металле! Никого из вас он не сделает ни красивее, ни счастливее, а уж бесcмepтия никак не принесет. Красота – в подаренной вам жизни, в том, что вы дышите, видите солнце, работаете, ходите по земле. Разойдитесь по домам, подумайте о том, что не для этой очереди вы родились. Золото – не хлеб, не вода. Что вам даст лишнее колечко или медальончик?» Какова, вы думаете, будет реакция, милый Александр Ге opгиевич? Первое: если вы прилично одеты, да к тому же в манжетах вот таких, как у меня, буржуазные украшения, купленные еще в тридцатые годы,– Щеглов артистично тряхнул манжетами и, посмеявшись, повертел кистями, демонстрируя запонки,– то на вас, вне всякого сомнения, заорут так: «Ишь ты, высунулась харя в шляпе, сам чемодан золота имеет, а нам, выходит, не надо!» А если уж на вас помятое, затерханное пальтишко, то подадут голоса таким манером: «Из психички, видать, бежал! Держи его! Милиция! Где милиция? Перекусает еще всех! Его куда следует отправить надо!» Третьи, не обращая внимания на вашу шляпу, полезут с вытаращенными глазами, попрут мощной гpyдью на вас: «А ну, проваливай, пока это самое... чего порядок нарушаешь? Без очереди впереться хочешь, такой-сякой!» Подобную сценку, не для пьесы нарисованную, несколько лет назад вообразить себе было трудновато. Что-то произошло, от нас с вами не зависящее. Мировой микроб потрeбления, как грипп, перенесся к нам. Но там, за бугром, от coблaзна, от рекламы, от пресыщенности, наконец, а у нас от чего? От нехваток? А когда начинается погоня за вещичками, в головках многих духовная образуется пустынька, и две госпожи – истина и мораль – уже редко приглашаются сюда в гости,– Щеглов пальцем постучал себя в темечко. Зачем они? В гардероб не повесишь на плечиках! Лучше уж сервизы в сервантах, да хрустальные вазы – до слез престижно!..»

Словцом «пустозвонство» тут не отделаешься, как пытается это сделать Лопатин. Демагогия Щеглова достаточно очевидна, прозрачна. Как будто раньше никто не интересовался украшениями и не покупал золото или серебро... Как будто суть дела в вещах, в том числе и дефицитных. Можно было бы заранее предвидеть, что рост благополучия будет сопровождаться разного рода психологическими и нравственными коллизиями... Говорим: родился новый человек! Верно, появился. Вот каждый из пас и думает, что он – «новый». А ведь и старого в нас еще немало осталось. И появилось уже «новое старое», что несколько десятилетий назад никто и не предвидел. Появился и «новый» бюрократ, и «новый» казнокрад, хапуга, и «новый» мещанин.

Недавно в «Правде» был опубликован рассказ под заглавием «Флаг». Герой его – ветеран войны и армии – лежит при cмepти и, думая о разном, вспоминает о персональном деле какого-то Нечипайло. Тот «приpaбатывал», служа проводником вагона, а по-настоящему заpaбатывал продажей «своей» клубники. Как выяснилось, настоящий рвач и хапуга, а наш ветеран, которому поручили разобраться в этом деле, больше всего ненавидел тех, кто все под себя загребает. Получилось так, что этот самый Нечипайло отделался строгим выговором, хотя Аникеев (так, кажется, звали полковника-ветерана) убежден, что тому в партии не место... И вот этот самый Нечипайло случайно оказывается в комнате у постели умирающего полковника Аникеева. Убедившись, что в комнате никого нет, кроме них двоих, Нечипайло решил отомстить умирающему, не стесняясь выложив ему свое жизненное кредо. «Тогда ты...– сказал он,– мне мораль читал, теперь мою послухай. Спрашивал, какие у меня устремлепия жизненные? Так вот докладываю. Желаю жрать от пуза. Желаю каждый вечер коньячок армянский пить и та-ранкой закусывать. И чтоб зубы – сплошь золотые. И чтоб все степы у меня – в коврах, а сортир – в гoлyбом кафеле с красными розочками. А еще,– продолжал он,– желаю, чтоб много-много было всего моего собственного. Понимаешь, собственного! Знаю, пе нравится тебе это слово. Так уж извини, потерпи, недолго тебе терпеть осталось. А люди вот добрые понимают, что я клубникой, за которую ты меня изничтожить пытался, способствую государству. Это ты меня хапугой и спекулянтом оскорбить думал, а простые граждане мне за эти ягодки спасибочки говорят... А на этом и прощевай. Гвоздички если на твою могилку понадобятся, могу адресок назвать – рупь штука». Рассказ заканчивается оптимистической нотой. Медсестра, племянница Вера, навестившая дядю сразу же после визита Нечипайло, услышала от Аникеева просьбу дать ему поесть, и обязательно бульона. И, проследив за его взглядом, увидела, что дядя пристально смотрит на развевающийся за окном багряно-красный флаг, который он сам вывесил ко Дню Победы.

В рассказе, по-моему, четко расставлены все акценты и позиции. Сколько у нас развелось таких, как Нечипайло, не знаю. Наверное, немало. И они открыто выставляют свое «вещное» богатство, бравируют им, не боясь, что кто-то может спросить – откуда оно. Читая работы Лени-па, я заметил одну важную особенность ленинского подхода к миру и людям. Он избегает «сплошного» подхода в оценке событий, явлений, людей. В рабочей среде он всегда выделял «сознательных рабочих», «передовых революционеров». А как строго относился он к проявлениям «комчванства» в среде партийного и государственного аппарата! То, что сегодня именуется «потребительством», должно быть осмыслено как дефицит идейности и мopaльности у некоторых члeнов нашего общества, как свидетельство недостаточной их культуры и сознательности. Как уберечь от этого молодежь?.. Щеглов ошибается, если не врет: не погоня за вещичками образует «духовную пустыньку» в голове и душе, а сначала образуется эта самая «духовная пустынька» и тогда уж кое-кто начинает бегать за «вещным» счастьем...

По примеру телевизионного «Спор-клуба» комсомольцы нашего завода организовали свой клуб, где обсуждают многие проблемы, но, пожалуй, пожестче, чем подростки на экране. Буквально перед моим отъездом весь субботний вечер проспорили по поводу «вещизма». Толчком послужила передача московского «Спор-клуба», где обсуждалось письмо какого-то юнца насчет того, что у него в доме нет «порядочных вещей» вроде магнитофона, хорошей мебели и т. п. и он чувствует себя поэтому ущемленным, обделенным, не может ни с кем наладить прочных дружеских отношений и т. д. Говоря откровенно, очень глупое письмо, даже для шестнадцатилетнего. Оказывается, письмо было опубликовано в «Комсомольской правде» и на него пришло больше тысячи ответов. Опять пошли разговоры о джинсах, теперь уже «с музыкой», то есть вкупе с магнитофонными дисками. Это сейчас признак «современности», соответствия «моде». Пусть так... Слушал я наших комсомольцев и думал вот о чем. Проблема поставлена шиворот-навыворот. Проблему джинсов связывают почему-то с бездуховностью, а ведь это проблема промышленности и торговли. А настоящая проблема в другом: тысячи писем о джинсах, дисках и прочем – и ни одного, буквально ни одного о том, что вот он (или она) в свои 16 лет мучается оттого, что не знает, как построить свою жизнь так, чтобы она была по-настоящему интересной, умной, чтоб знать, что ты можешь сделать в этом мире такое, что оправдывало бы твое появление на свет. Вот где проблема...

Прочитал недавно повесть «Про Клаву Иванову» Владимира Чивилихина. Заведующая заводской библиотекой посоветовала. Говорит, повесть не новая, но большим спросом пользуется, особенно у дeвyшек... Сюжет ее простой. Клава, молодая работница паровозного депо, стала жертвой домогательств некоего Спирина – вахлака, бузотера и пьяницы, у которого, как говорится, в мозгу одна извилина, и та выпрямляется. Клава уступила ему и... с того самого дня возненавидела его лютой ненавистью. Коллектив депо помог ей. Дали комнату, около нее хлопочут подружки и старый Глухарь, очень интересная личность, который понимает ее с полуслова, говорит мало, в душу не лезет, а видит много и в беде не оставляет...

История, как видите, не очень оригинальная. Но дальше она начинает закручиваться очень интересно. Правда, только начинает. Живет Клава одна, работает, воспитывает сына. И случайно встречает солдата из части, что стоит рядом, увлекается им. Встречается с ним открыто, ни от кого не таит своей любви. А те, кто вчера помогали ей в беде, окружали заботой, считают ее поведение предосудительным, саму ее – обманувшей их доверие и открыто осуждают Клаву. Солдат уезжает, Клава остается одна. Клава Иванова потрясла меня своей женской откровенностью, чистотой и беззащитностью. Она работает, пользуется уважением, но работа отнюдь не заменила ей любовь, без которой она вянет, сохнет. Оптимистический финал, где как будто торжествует высокая мораль, для Клавы на самом деле глубоко трагичен. Она выше и чище тех, кто ее уговаривает, убеждает отказаться от любви. Выше и чище потому, что она нашла в себе силы остаться верной своему чувству. А кто понял ее? Нет, не очень добрые и душевно щедрые они, эти люди, живущие рядом с ней! Ведь не состоялось счастье хорошего человека. Так ли мы внимательны друг к другу? Всегда ли ощущаем рядом «третье плечо» – плечо друга?

Общество, коллектив – великая сила. Но эту силу надо тоже воспитывать, прививая ей начала мудрости и деликатности. Мы иногда грубо вторгаемся в личное там, где для этого нет серьезной причины, и в то же время снисходительны там, где власть коллектива должна проявиться с неотвратимой и беспощадной силой.

В рецензии на спектакль «Мы ли это?»– помните, я о ней уже говорил – преподавательница пединститута поделилась любопытной мыслью. Недавно она вторично перечитала «Анну Каренину». Любовная история Анны и Вронского отошла для нее теперь на второй план. Ее поразило общество, осудившее и закрывшее перед Анной все двери. Она как бы испытала на себе весь «мopaльный кодекс» светского общества, лишившего Анну понимания и сочувствия и толкнувшего к трагической гибели.

Рассказав это, автор рецензии заметила (я приведу почти дословно это место): «Пережив еще раз трагедию Анны, я еще больше возненавидела погубившее ее общество ханжей и лицемеров. Но рядом с ненавистью испытала неожиданно для себя чувство... зависти. Я позавидовала той последовательности и силе выражения, с какими это общество выражает свой «мopaльный кодекс». Я подумала о том, как слабо еще мы используем великую силу нашего общественного мнения, наших нравственных принципов, далеко не всегда окружая хапуг, лицемеров, циников и невежд атмосферой всеобщего негодования и презрения. Бывает, что подаем руку, здороваемся с теми, кто еще вчера предал друга, оклеветал хорошего человека, унизил слабого и беззащитного...» Отмечая точное попадание драматурга в довольно распространенный тип современной хищницы, автор рецензии призывает разобраться, почему люди, живущие явно не по средствам, все еще вольготно чувствуют себя в жизни, не окружены сплошь и рядом атмосферой всеобщего негодования и презрения... Или, продолжу ее мысль, тот же Эдуард Аркадьевич Щеглов из романа Ю. Бондарева, о котором мы с вами говорили. С наслаждением проповедует свою «философию жизни»; его слушают, одни поддакивают, другие вяло или не более чем эмоционально не соглашаются. Как же, Щегловы знают свое дело. Слова-то во многом верные, наблюдения и соображения невыдуманные, житейские, узнаваемые. Но за «высокой материей» слов и возмущения мы видим законченного мещанина и демагога, думающего лишь о себе, о собственной утробе и самочувствии. И умеющего поиграть на «болевых» точках...

Ненавижу демагогов! Скажете: а кто их любит? Дело не в том, «любим» мы их или «не любим». Не любим, а терпим, боимся, как бы они еще одним «высоким» словом по тебе не проехались. Правда, их теперь распознать труднее. Хитрее, изворотливее стали.

Сейчас много пишут о расширении демократии. А я бы сказал, что ее надо не только расширять, но и углубллять. Так, чтобы она каждого человека выявляла изнутри.

Природа не наделила меня талантом к писательству, а то бы сочинил пьесу или роман. Назвал бы «...И медные трубы». Помните притчу о человеке, который прошел «огонь, воду и медные трубы»? Очень современная притча... До меня директором был талантливый инженер, крупный организатор. Самостоятельный в поступках и мнениях. Любил говорить: «Не знаю, как вы, а я со своим мнением считаюсь». И это не было бравадой: мнение свое этот человек вынашивал, как вынашивает мать ребенка, и потом уж стойко защищал. Мечтал о «фирме», чтобы заводская марка была лучшей в стране. Многое для этого сделал.

И все-таки его сняли. Честолюбие, естественное и понятное, когда оно подчинено делу, постепенно переросло у него в гипертрофию самомнения, карьеризм. Желание во что бы то ни стало «отличиться» породило суетливость: все стало делаться наспех, непродуманно, по принципу «сегодня иначе, чем вчера». Завод залихорадило, люди перестали понимать друг друга, «новшества» сыпались, как из рога изобилия. Вдруг все увидели, что уже не директор служит делу, а дело превращено в средство удовлетворения капризов и прихотей его своевольной натуры. Я заметил: люди, не выдерживающие испытания славой или просто большой должностью, не зазнаются, как обычно принято считать, а прежде всего заваливают то дело, благодаря которому они сами стали «видными», заметными. То есть уже не различают смысл дела. И самые хорошие их качества превращаются в свою противоположность.

О многом думал я, анализируя причины «падения» моего предшественника. Ведь биография у него отличная, я бы сказал – талантливая. Прошел «огонь» и «воду». Споткнулся на «медных трубах», на славе... Финал, как говорится, не случайный. Человек зарвался. Но только ли он один в этом виноват?.. Важно создать такую атмосферу в каждом коллективе, которая исключала бы возможность перерождения полезных обществу и способных людей, вроде моего предшественника. Под «атмосферой» я донимаю не только сочетание благожелательности с требовательностью, но и гласность, неприкосновенность права коллектива высказать своим руководителям все, что они заслужили. Авторитету настоящего руководителя такая гласность не повредит, напротив, только укрепит его. Гласности боятся те, кому есть чего бояться, у кого, простите, «рыльце в пуху». В зажиме гласности заинтересованы люди, которые не в ладах с ответственностью и правдой. А воспитывать коллектив можно прежде всего правдой. Мысль старая, не моя, но очень верная. Я к тому говорю, что моего предшественника, совсем не плохого человека до того, как он стал директором, просто развратили, «угробили» льстецы и подхалимы, которые за его спиной, как сейчас выявилось, обделывали свои делишки.

Но давайте лучше вернемся к искусству. Есть еще одна тема, которая меня давно волнует. Это – изображение любви на сцене и в кино. Было время, когда она стала чуть ли не прикладной функцией производственной жизни, своеобразной приживалкой. Герои любили, целовались, объяснялись – все это как бы между прочим, впопыхах, настолько они были «занятыми» людьми. Теперь, слава богу, от этого стали отходить. Появляются пьесы, фильмы, романы, посвященные исключительно любви. Но, не в обиду будь сказано, такой любви, которая была бы «пограндиознее онегинской», я пока в искусстве не заметил. На смену одному трафарету пришел другой: о любви стало модно говорить, так сказать, под сурдинку, шепотком, вполголоса, как о чем-то обычном... Любовь – всегда потрясение, громкое или тихое, но потрясение, много меняющее в жизни человека. Но за «потрясениями» и сегодня приходится идти на «Отелло», «Ромео и Джульетту». Классика и здесь не подведет. Я иногда думаю: неужели же мы так ушли от самих себя, что мир иHTиMной, личной жизни нас интересует меньше, чем героев Шекспира или Чехова? Разве мы не страдаем из-за неразделенной любви, разве легче она достается ныне, чем когда-то? Усложнение духовной жизни современного человека, казалось бы, должно вести к усложнению и обогащению чувств. А мы во многих пьесах видим обратное – упрощение, измельчание чувства.

Заметьте, в большинстве случаев мы не идем дальше чисто информационного изображения любви. Уже накопились штампы, трафареты, которые кочуют из пьесы в пьесу, из фильма в фильм. Что значит любовь «по-современному», если судить по пьесам и фильмам? Это, простите, сначала уложить героев в постель, а потом заставить их долго мучиться вопросом, стоило ли это делать. И мечтать о нежности, которой «почему-то» нет, и требовать взаимного уважения, защищать собственное достоинство. Не думаю, что я преувеличиваю. А если и заостряю, то лишь с целью добраться до сути. Я далек от того, чтобы проповедовать возврат к «тургеневской» любви. По-видимому, это и невозможно, и не нужно. Впрочем, вряд ли стоит ее и преждевременно хоронить. Между Джульеттой и Еленой Стаховой из «Накануне» Тургенева дистанция в несколько столетий, но в силе страсти и самоотверженности чувства они очень похожи. Да и современные героини пьес и фильмов в конечном счете мечтают о чистой и светлой любви. Разница в том, что они приходят к этому в финале, тогда как Елена Стахова с этого начинала. Разница существенная.

Героини многих современных книг и фильмов явно не выдерживают, торопятся, начинают прямо с середины, а то и с конца... Помните «торжественность и страх», с каким ожидала первого поцелуя Наташа Ростова? Так вот «страх», беспокойство, вероятно, остается в таких ситуациях и сейчас. Исчезла «торжественность», радость чувства. Вместо этого затевается какая-то умственная игра, где «он» и «она» соревнуются во взаимных претензиях.

Я отнюдь не ханжа и знаю, что поучительной может оказаться любая история и судьба. Но сочувственное изображение «недержания чувств» наводит на грустные размышления. Тем более что получается какое-то шараханье из одной крайности в другую. Не так давно мы изображали любовь как «бесполое» чувство. Теперь возникла реальная опасность преувеличенного внимания к биологической стороне за счет нравственной. Вряд ли есть другой такой «учебник» воспитания чувств, как искусство. Поэтому на него ложится особая ответственность за эмоциональную культуру общества. Не надо быть философом или психологом, чтобы заметить наблюдающееся в жизни серьезное противоречие между умственным и эмоциональным воспитанием. Мне кажется, мало еще мы уделяем внимания воспитанию чувств – и дома, и в школе. По-видимому, надеемся, что знания сами по себе формируют чувства. Но это далеко не так. Я внимательно следил за дискуссиями на тему знания и нравственности и был поражен той воинствующей прямолинейностью, с которой часть молодежи «отменяет» нравственность как помеху...

Вообще-то я оптимист... Однажды я понял, что от пессимизма никакого нет ни толку, ни проку. Сплошное отлынивание от жизни и ответственности. И еще, заметьте, оптимисты все сплошь реалисты, «трезвенники» от действительности. Страшны не проблемы сами по себе, а застой, спячка, нежелание проблемами всерьез заниматься. Вот и я лечу решать одну такую проблему-закавыку...

Восстановив в памяти монолог моего случайного попутчика, я до сих пор не могу забыть его самого. К таким, как он, обращены слова Михаила Пришвина: «Живой человек есть то же самое, что простой человек («умный»), прикосновенный всею личностью к жизни, выходящий из жизни и ее созидающий»^*).

ЗЕРКАЛО, В КОТОРОМ ВИДЕН ЛИК КАЖДОГО (Диалог с отступлениями)

Сегодня много пишут и говорят о воспитании воспитанности, о взаимоотношениях человека и общества, личности и окружающей среды. При этом немало места отводится теме так называемых простых норм нравственности. Каждое общество, в том числе и социалистическое, не может обойтись без определенных правил и норм взаимоотношений людей, обязательных для всех без исключения. Иначе оно не могло бы нормально жить и функционировать. Разумеется, проблема не сводится к внедрению системы «внешних» правил и запретов. Важно, насколько правила общежития, общепринятые нормы человеческого общения, даже всякого рода условности, скажем этикет, мода, поняты и осмыслены каждым, как прочно они укоренились в психике и поведении человека.

Несомненна воспитательная польза книг, брошюр и статей, посвященных вопросам этики и эстетики поведения. И все-таки каков «кпд» подобной литературы? Насколько она доходит до ума и сердца тех, к кому в первую очередь обращена, то есть насколько она, так сказать, влиятельна среди молодежи? Как-то я посоветовала почитать некоторые из книг и статей на тему поведения двум молодым людям, сыновьям моих давних друзей. Воспроизведу высказанное ими мнение в виде диалога с некоторыми собственными отступлениями. Поскольку один из студентов физик, а другой – филолог, следуя уже сложившейся в публицистике традиции, назову первого собеседника «физиком», а второго – «лириком».

Правда, в отличие от традиционного типа «физиков» и «лириков», позиции которых, как мы знаем, противоположны, мои конкретные «физик» и «лирик» иногда сходились во мнении (и это отрадно!). Но меня больше заинтересовали расхождения между ними.

Физик. Что касается меня, то я отношусь с недоверием к таким «сочинениям». Наверное, они кому-то нужны, приносят пользу своими советами и рекомендациями. Все в них правильно, но на деле следовать «добрым советам» или правилам трудно, а часто просто невозможно. Вспомни прошлое воскресенье... Как ты провожал взглядом, чуть не свернув шею, лыжницу в зеленом свитере... Что тебя заставило застыть на месте: ее «идейное содержание», «нравственный облик»? Нет, стройная фигурка, красивое лицо, пластика движений. А на лекциях по философии тебя учили, что содержание первично, форма вторична, что содержание определяет форму и т. д. и т. п. Следовательно, «по правилу» ты обязан был бы сначала что-то узнать о духовном мире «зеленого свитера», ее отношении к животрепещущим идеям и проблемам века, а уж потом любоваться внешностью...

Лирик. Всем этим «поведенческим» книгам и брошюрам, как мне кажется, не хватает юмора. Да, да, юмора! Сейчас даже по физике и биологии научились писать веселее. По-моему, без хорошего юмора о таких вещах вообще писать и говорить нельзя. Будет «правильно» и... невероятно скучно. Из всего того, что прочитал за последнее время по этому поводу, в памяти осталась статья режиссера и художника, народного артиста СССР Н. П. Акимова «О хороших манерах». Не поучает, не устанавливает правила, а просто разговаривает, размышляет. И в результате – советует, заставляет к себе прислушаться. Даже в элементарном отыскивает серьезное, какой-то человеческий подтекст. Раньше я как-то не задумывался над тем, что интонацией можно сказать больше, чем словами. Теперь, после этой статьи, понял, чего мне порой не хватает и в жизни, и в искусстве: простоты, человечности интонации в общении. Вот, к примеру, дикторы радио и телевидения говорят нередко каким-то натруженным голосом и стараются быть «обаятельными», вместо того, чтобы найти живые интонации, оттенки... А насчет «зеленого свитера» ты не прав. Маяковский сказал бы: «Хочет он марксистский базис под жакетку подвести». У тебя что – «тройка» по философии? При чем тут содержание и форма? Познание любого явления начинается с обыкновенного ощущения. Чтобы возникла потребность в познании сущности человека, он должен тебя всерьез заинтересовать. Ты как-то странно, прости, примитивно понимаешь форму. Да, в оценках людей мы исходим больше из видимого и очевидного, мало вдумываясь в «тонкости». А в них-то чаще всего и кроется суть. Если бы внешность человека отражала его внутреннее содержание, познание человека было бы легким делом. «Надо пуд соли съесть», чтобы узнать человека, а мы нередко обходимся ста граммами. При случае не прочь красиво сказать, что человек есть самая сложная «загадка», «тайна» природы, а в конкретной жизни как раз «загадочное» обходим либо упрощаем.

Физик. Ты как истый гуманитарий склонен усложнять бaнaльное. Не помню, какой мудрец это изрек, но я с ним согласен: «Только ограниченные люди не судят по внешности. Настоящая тайна заключена в видимом, а не в невидимом». Парадокс? Не только. Что, например, заставляло первобытного человека, необразованного, нецивилизованного, украшать свою внешность всякими амулетами, ожерельями, перьями, бусами и прочими «излишествами», что? Сведущие люди говорят – чисто утилитарные соображения. Дикарь столь наивным способом пытался умилостивить внешние силы природы. Пусть так. Но я бы не упустил из внимания и более простое, психологическое объяснение: первобытный человек хотел еще и нравиться. Среди них тоже были свои «пижоны» и «модницы». С течением времени желание нравиться становится главным стимулом. Изменения современной моды, за которыми занятому человеку не уследить, уже не объяснишь хаpaктером труда или борьбой с внешними силами природы. Просто хотят нравиться. И ты, и я, и «зеленый свитер».

Лирик. Правильно. Значит, незачем превращать одежду в какой-то фетиш, показатель мopaльного облика или интеллекта человека. Нередко умные и интересные люди бывают безразличны к своей внешности, выглядят «чудаками». Стоит ли их убеждать следовать моде? Само стремление не выделяться, не подчеркивать своего превосходства над окружающими сугубо внешним способом говорит об уме и культуре больше, чем ультрасовременный костюм или прическа. У таких людей есть чем выделиться кроме своей внешности. Как тут быть с «правилами»?

Физик. Здесь я с тобой согласен. Значение одежды для молодежи, по-моему, сильно преувеличено. Пижонов не так уж много, как об этом говорят и пишут. Вот и получается: добрые советы и правила нередко существуют сами по себе, а жизнь течет сама по себе... Рафаэль – светский щеголь, пахнущий духами, с жабо из тонкого кружева, а Микеланджело, как известно, напротив, месяцами не снимал сапог и своей куртки, которая прилипала к телу, целиком отдавался работе над фресками, подолгу не менял рабочего положения, отчего у него сращивались шейные позвонки. И оба были гениальными художниками, людьми высокой культуры. Альберт Эйнштейн любил и предпочитал всей прочей одежде домашние туфли и просторную фуфайку. Василий Шукшин в набросках ответа на анкету «Недели» признавался, что «в новом костюме или даже в глаженых брюках ничего путного написать не смогу. А если еще и в галстуке, то и строки не выжму. Не знаю, почему так. Хорошо, когда просторно, тепло и не боязно мять (старые штаны, валенки, чистая рубаха)». Кажется, это принято у англичан: очень строгий деловой костюм на работе и полная свобода домашней одежды. Важно, чтобы было удобно, рационально, целесообразно. По-моему, никаких «правил» тут нет и быть не может.

Отступление первое. Признаться, я не ожидала от юношей, весьма чутких к колебаниям моды, о чем свидетельствовал их собственный внешний облик, такого безразличия к вопросам формы. И хотя в случае с «зеленым свитером» она не оставила их равнодушными, налицо явная недооценка того, что эстетики называют «формальной красотой». Мои молодые знакомые не усматривают даже малейшей связи между внешней и внутренней культурой. Между тем забота о внешнем облике, если она не превращается в самоцель, в желание во что бы то ни стало «понравиться», имеет под собой серьезную мopaльную основу.

Все мы живем, трудимся, отдыхаем не изолированно от окружающей среды, а в постоянном общении с ней. Общение это активное. Люди воздействуют друг на друга не только делами, мыслями, но и своим внешним обликом. Спор о вкусах идет не только на диспутах, но и на улице, в служебном помещении, в театрах и концертных залах – короче, везде, где встречаются люди, по-разному одетые и по-разному ведущие себя. Бессловесный спор вкусов идет и в квартирах, обстановка и атмосфера которых может располагать или не располагать к простоте, искренности и естественности поведения. Уже внешним своим обликом человек может проявлять уважение или неуважение к окружающим, доставлять им радость, удовольствие или, напротив, портить настроение, раздражать неряшливостью, вызывающим поведением. В жизни нет мелочей, поскольку эти мелочи касаются самочувствия и настроения других людей. Заботясь о своей внешности, вольно или невольно ты думаешь не только о себе, но и о других. Трудно представить, чтобы сам Микеланджело, тонко чувствовавший прекрасное и умевший в складках платья передать красоту человеческого тела, стал бы всерьез доказывать обязательность равнодушного отношения к внешнему облику, оправдывать некрасивое.

Эстетически прекрасная, выразительная форма есть мощное средство нравственного и эмоционального воздействия как в искусстве, так и в повседневной жизни. Но форма прекрасного явления не имеет ничего общего с красивой оболочкой. О чем говорят поэтические признания-определения «очей очарованье», «гений чистой красоты»? Красота самоценна, но вглядитесь в любой «образ» прекрасного, и вы увидите, что форма и содержание здесь всегда взаимно проникают друг в друга, гармонируют, составляют некое нерасторжимое единство. Диалектический принцип «содержание оформлено, форма содержательна» реализует себя в действительности неукоснительно, без единого исключения. Из этого не следует, конечно, что между ними невозможно какое-то несоответствие и даже противоречие. Оттого, что порок нередко рядится в «красивую» упаковку, эффектно себя подает, на что-то чисто внешне претендует, назвать его красивым вряд ли кто решится. Безнравственное, античеловечное, антиобщественное содержание может использовать как бы «напрокат» чужую форму, чтобы скрыть собственную сущность, но рано или поздно это обязательно вскроется, будет разоблачено. В то же время забота о внешнем виде – облике городов, наших квартир, самого человека – не есть занятие сугубо эстетское, «от нечего делать», пустое и зряшное. Это всегда потребность «содержания» выразить себя с наибольшей полнотой.

Римский философ Сенека считал, что сердце наше не должно походить на сердца других людей, а наша внешность пусть будет одинакова с их внешностью. Но как быть с такими фактами...

Несколько лет назад, будучи в одном из музеев Свердловска, я обратила внимание на портретную галерею семьи известного горнопромышленника Демидова. Вот сам родоначальник – Никита Демидов. Умный, острый, властный взгляд, грубые, тяжелые, с надутыми жилами мастеровые руки, которые умели держать кувалду. Простая мужицкая одежда. Строгая поза. Человек дела. (Мы знаем, как он умел выжимать соки из рабочих, да не об этом сейчас разговор.) Рядом портрет его сына Акинфия, удивительно похожего на отца, но уже по-городскому одетого; дальше Прокофий, Николай Демидовы – с равнодушным выражением лица, уже вкусившие заграничной моды; и, наконец, Анатолий, не знавший России, но живущий на российские купоны. В сибаритской капризной позе, полулежа он разместился в кресле. У него женоподобное лицо и глаза «ясные» несмышленого младенца. Любопытная эволюция типов русской буржуазии – от поддeвки и косоворотки до фpaка; от буйных, эмоциональных натур до беспомощных, легковесных и пустых. Изменения во внешнем облике фиксируют инфляцию и человеческого, природного материала.

Отражается ли внутренний мир, духовное богатство, внутренняя культура человека на его внешнем облике и поведении? Изменяется ли внутренний мир человека от сознания, что он властен над своей внешностью? Это не два разных вопроса, а две стороны одного и того же вопроса. Легче всего сказать «да» или «нет», но категоричность ответов конечно же не вместит в себя все многообразие жизни. Бесспopно лишь, что духовная сущность человека отражается и на его внешнем облике, поведении.

Внешняя культура и красота есть конкретное, видимое проявление внутренней, «спрятанной» культуры, духовной красоты личности. Как говорят, сущность «светится» через явление. Не случайно авторы романов, повестей, прежде чем описывать поступки, жизненную судьбу своих героев, подробно знакомят читателей с их внешностью, походкой, манерой говорить, слушать, жестикулировать, сидеть и т. д. В этих описаниях содержится отчетливый намек на внутренний мир, хаpaктер героев. Внешний облик одного из героев «Мертвых душ»– Плюшкина, заставивший Чичикова при первом знакомстве решать вопрос: «Ой баба!», «Ой нет!», во многом помогает понять сущность этого человека, превратившегося в «прореху на человечестве». Внутреннее благородство, нравственную красоту Андрея Болконского из «Войны и мира» Л. Толстого нетрудно «прочесть» уже в хаpaктере его внешности, лишенной, может быть, броскости и блистательности, но приметной своей особой строгостью, прямодушием, изяществом в поведении, свидетельствующим о высокой культуре.

Отсюда вовсе не следует, что достаточно одной лишь заботы о внешней культуре, чтобы она механически переросла во внутреннюю. Развитой человек привлекает к себе внимание, и естественно, если кто-то перенимает внешнюю сторону его поведения. Одно несомненно: человек прежде всего должен думать о том, что он может предложить помимо своей внешности, дабы наружная «выправка» не оказалась выше нравственной.

Но вернемся к нашим друзьям...

Физик. Людям свойственно подражать. Но зачастую подражание оборачивается обезьянничанием, потерей своей независимости. Я имею в виду не смену моды в одежде. Есть вещь посерьезнее – модничанье в образе мыслей. Причем меняется эта «мода» с космической скоростью... Была когда-то мода на Хемингуэя и Ремарка, и говорили: «Вот пишут! Не то, что классики...» Потом пошла мода на классику: «Прочитал вчера Пушкина. И скажу тебе, нынешним далеко до него!..» Сегодня модно не просто похвалить Шостаковича, но и мимоходом отвергнуть «устаревшего» Чайковского... В воскресенье побывал на Международной выставке детского рисунка и прочитал там в книге отзывов такие высказывания: «После выставки академиков вдруг увидел жизнь, показанную художниками», или: «После этой выставки академию можно спокойно разогнать», или: «Ухожу из «Строгановки». Пообещал, но ведь не выполнит... Только Дypaк не меняет своих убеждений, сказано кем-то. Некоторые толкуют сие «правило» впрямую и изо всех сил стараются не попасть в число «Дypaков». Несамостоятельность убеждений – вид интеллектуальной пошлости.

Лирик. Не в моде беда и суть дела. По моим наблюдениям, люди делятся на две категории: на тех, кто живет в основном потрeблением вещей, и на тех, кто живет в мире идей.

Физик. Странная классификация. Такое противопоставление вещей и идей малопродуктивно. И ты сам, конечно, обитаешь в «мире идей»? А разве нет таких, кто одинаково внимателен и к вещам, и к идеям?

Лирик. Не надо иронизировать. Как всякая иная, эта классификация тоже условна и относительна. Но она позволяет мне выразить важную мысль. Конечно, нет людей абсолютно равнодушных к вещам, как нет людей совершенно безыдейных, немыслящих. «Идейные» тоже нуждаются в вещах, любят их, многие тщательно следят за модой, коллекционируют не только спичечные коробки. Но вещи для них всегда средство, а не цель. Они не затрачивают особых усилий, чтобы их «достать», времени, энергии, чтобы ими, «несмотря ни на что», обладать. Относятся к вещам с уважением, но без почтения. И уж конечно не живут ими. Просто потому, что захвачены другим: что-то ищут, хотят себе и другим доказать, никому не завидуют, кроме разве тех, кому удалось «заполучить» интересную идею, мысль, что-то изобрести, по-новому истолковать. Это нормальные люди, хотя их и любят иногда изображать «чудаками», странными, и их много, и они очень разные... Другие, «вещники», слишком увлечены потрeблением, чтобы отдаться творчеству, поиску. Они могут делать и делают полезные вещи, но творчество как потребность им неведомо. Они тоже не могут обойтись без духовного. Только ведут себя и в этом случае чисто потребительски. Короче, вещи для них цель, все остальное – средство, а среди всех чувств преобладает одно – жажда обладания, приобретательства.

Физик. Не думаю, что кто-либо примет всерьез твою классификацию. Деление на «мир вещей» и «мир идей» так же искусственно и, прости, нелепо, как разъятие, разделение человека на телесное и духовное. На пpaктике отделить одно от другого почти невозможно, настолько они тесно взаимосвязаны... А вот тема «духовного потребительства» мне по душе. Действительно, в слове «потребитель» нет ничего обидного, пока оно применяется за пределами духовной культуры. Как только оно попадает в орбиту духа, немедленно приобретает обидное значение. И для того, кто потрeбляет, и для того, что потрeбляют. Потребительство духовное не требует сотворчества. Оно пассивно, равнодушно, в нем отсутствует момент отдачи. Например, потребителю «не нравится» искусство, которое трудно для его восприятия, требует от него усилий, умственных и мopaльных. Обычно в таких случаях кивают на обучение и воспитание, якобы недостаточное. Но есть и другие причины. Например, доступность книг, произведений искусства, которые буквально лежат «под руками» и потому... обесцениваются. Это оборотная сторона хорошего лозунга: ценности культуры принадлежат всем. Некоторые понимают его слишком буквально: мол, принадлежат лично мне, что хочу, то и делаю... Или такая причина, как распространение сугубо утилитарного подхода к искусству, польза которого толкуется часто прямолинейно. Не секрет, что многие взрослые дяди и тети, ответственные за дело воспитания, всерьез полагают, что искусство призвано помогать выполнять производственный план и повышать производительность труда. Но искусство прежде всего занимается таким «эфемерным» делом, как воспитание духа человеческого, чувств, нравственной культуры. Главное же, по-моему, заключается в том, чтобы каждый человек с детских лет не очутился в состоянии духовной спячки, самодовольства, научился бы ориентироваться в самой сложной ситуации...

Лирик. Мы ушли от темы разговора. Но прежде чем вернуться к ней, замечу в связи со сказанным тобой. В одной из книг по кибернетике я вычитал, что многие ЭВМ делают продукцию более простую, чем они сами. Автор назвал это явление «вырождающейся сложностью». Если применить данное определение к воспитанию, то многое здесь делается по принципу «вырождающейся сложности». Вместо того чтобы ставить перед воспитуемым задачи не менее сложные, чем он сам, его всячески оберегают, уводят от трудностей. Мы с легкостью выдаем свидетельство о нравственной стойкости («мopaльно устойчив», пишем в хаpaктеристиках) человека, не зная, как бы он повел себя в самых простых, даже житейских ситуациях. Скажем, способен ли он признать свою вину или неправоту в споре?.. И лишь тогда, когда он не окажется в каком-то случае на высоте, будем искать причины где угодно, но только не в самом «устройстве» личности.

Физик. Может быть, пристрастие к методу «вырождающейся сложности» диктуется стремлением воспитать человека скромного, неприхотливого, непритязательного?

Лирик. Скромность – понятие и качество не такое уж лестное, как принято считать. Заглянем в словарь и прочитаем, что сие значит. «Скромный – умеренный во всех требованиях, смиренный; кроткий и невзыскательный за себя; приличный, тихий в обращении» и т. п. Нравится? Рассказываешь с удовольствием о своей работе – в ответ услышишь: «какой нескромный». С охотой берешься за какое-то общественное дело – опять «нескромный», а то и «карьерист». Зато скромно сидеть и отмалчиваться. Нескромно рассказывать об успехах, зато скромно повествовать о своих неприятностях, как будто у других их меньше. Или твои неприятности, болячки особенные? Сидит в аудитории этакий скромник-молчальник, а про себя думает что он Эйнштейн или Ландау. Чтобы убедиться в скромности человека, надо узнать, что он «про себя» думает. Ты сам мне дал книжку о Ферми. Так вот вспомни: он всегда выглядел внешне слишком уверенным в себе. И не всем это нравилось. А в действительности его уверенность в себе была абсолютно лишена самодовольства. Естественный и искренний человек, вот и все. А сколько доставалось за «нескромность» Маяковскому! Как же, взял и написал в «Юбилейном», что ему с Пушкиным «стоять почти что рядом». Знать себе цену, не заблуждаясь в общественном значении своей личности,– в этом ничего дурного, нескромного нет. Философия «скромности» порождает молчалиных, людей «чего изволите?», притуплённой ответственности.

Физик. И все-таки предпочтительнее, чтобы оценивали тебя другие. Даже тогда, когда знаешь, что оценили не совсем точно. В такой позиции больше достоинства, уважения к себе. Совершая добрый поступок, сам человек остается как бы невидимым, в стороне. Он и не должен выпячиваться, навязчиво напоминать о сделанном, добиваться похвалы. Пусть оценят другие. Представления о поведении людей очень неодинаковы. Одним кажется, что их действия благородны, а другим эти же поступки представляются небескорыстными. Ведь люди даже в лучших своих устремлениях не свободны от личного интереса, который может «задевать» других, иногда больно. Так что «со стороны виднее», что хорошо, что плохо... Кстати, совсем не обязательно по каждому конкретному случаю и поводу высказываться. Да и правда не всегда права, и, уверен – не всегда ее следует высказывать. Иногда трудно провести границу между «правдой» и «склокой». Молчалин – это плохо, но помолчать иногда очень даже полезно. Не из-за боязни, что сам пострадаешь, а потому, что не всегда могут понять тебя правильно. Хотя, конечно, правда по природе своей «бестактна», она хоть чуточку, но нарушает сложившийся порядок, согласие, тишину, привычность.

Лирик. Все равно говори правду, и только правду. Бестактно, грубо, зато честно, искренне. Слишком тактичны мы бываем там, где не надо. Еще недавно сколько слов и эмоций «выдали» по поводу длины волос и мини-юбок. Пока не устали... На всю страну обсуждаем, что делать «ей», если «он» к другой ушел или ушла «она», не дождавшись, когда «он» придет из армии. А с чинушами, бюрократами и казнокрадами, бывает, говорим «тактично» – как бы ненароком не обидеть. Начинается все это с мелочей, пустяков. Помнишь Володьку-блондина?.. Был парень как парень, добрый, неглупый, искренний. Недавно выбрали его в проф opги. Посмотрел бы ты на него, как он раздувается... Надувается, движения замедляются, жест становится крупнее, лицо озабоченно-умное, подбородок отвисает, глаза многозначительно останавливаются, хотя ничего мыслительного не выражают. И уже не говорит, а вещает, весомо, со значением: «Подумаем»,– пауза. «Посоветуемся»,– опять пауза. «Обсудим»,– снова пауза. «Решим»,– многозначительное рукопожатие. Откуда взялось это важничанье, эта спесь, напыщенность?.. Что он чванится? Я ему в лицо все выложил. Ничего не понял. Так и ходит надутый как индюк.

Физик. Вот видишь? Верно сказано: говори правду, только правду, но не всю правду. Всей правды не всякий выдержит. Проверено на личностях покрупнее твоего Вовика... Нет, что ни говори, а скромное поведение всегда себя оправдывает.

Лирик. Ты меня разыгрываешь? Не верю, чтобы ты так думал. Как-то я записал интересную мысль Гете: «...скромность и самомнение – мopaльные качества чисто духовного порядка, так что они имеют очень мало связи с телом. У людей ограниченных и недалеких часто встречается самомнение; у высокоодаренных и умных его не бывает. У этих последних мы в крайнем случае можем встретить радостное сознание силы; но так как сила эта существует на самом деле, то и сознание ее не имеет ничего общего с самомнением». Как видишь, дело вовсе и не в скромности, а в понимании своей действительной значимости. Очень у многих это понимание преувеличено и определяется не достоинствами личности, не мерой собственной одаренности, а именно самомнением... Можно уже сейчас предвидеть, как «далеко» пойдет наш Вовик. Если, конечно, его вовремя не остановят.

Физик. Оставь ты Вовика в покое. И ты и я знаем ему цену. Вовик, реализующий свою личностную неполноценность службистским рвением, не самое интересное явление. Предлагаю подумать над более любопытным сюжетом темы скромности... В одной из передач «Спор-клуба» обсуждалось письмо школьницы насчет того, что уроки по литературе воспитывают у нее представление о поведении, которые противоречат современной жизни. И это несовпадение делает ее пессимисткой. Другая дeвyшка, участница передачи, ее поддержала: «Если сейчас быть застенчивой, скромной, как Татьяна Ларина, тебя просто не заметят». Что бы ты на это ответил?

Лирик. Они правы. Такие, как Ларина, сегодня идеалом стать не могут. Их время прошло безвозвратно. Они в любой компании будут незаметны. Скажу резче: они нежизнеспособны со своей «тихой» скромностью. Это не значит, что наступило время нахалок. Но деликатность, глубокий внутренний мир дeвyшки просто останется никому не известным даром, талантом, если она не будет внешне активной. Я бы сказал, без бравады, настырности сейчас трудно, чтобы тебя заметили и справедливо оценили.

Физик. Странно слышать такое от «лирика». К тому же Татьяна Ларина была не пай-дeвoчка. Какое письмо малознакомому мужчине сочинила! По тем временам для такого признания в любви надо было обладать изрядной смелостью. Вообще русские женщины (вспомни ту же Катерину Островского или Елену Стахову из «Накануне») умели, когда надо, постоять за себя и свои женские права. Но без бравады, внешней агрессивности. Оставались при этом застенчивыми, тихими, скромными. Если бы я участвовал в той передаче, я бы школьницу поддержал словом: «Не обращайте внимания на других, стойте на своем, оставайтесь такой, какая вы есть. И вас тоже заметят, оценят. Не все, может быть, даже немногие, но те, кто понимает, что такое настоящая женщина, обязательно поймут и оценят». Ведущие этой передачи почему-то отмолчались, ответа на прямо заданный вопрос не дали...

Лирик. А я их понимаю. Ты идешь от идеала, а они – от жизни. Ведь невооруженным глазом видно, что сейчас стиль «раскованного поведения». И я ничего плохого в том не вижу: хотят повелевать, властвовать, громко заявляют о себе – пусть их, от нас, мужчин, не убудет, если станем им уступать. Во всем, кроме главного, как говорил Алеша Карамaзoв. Они, эти «громогласные» и «вызывающие», мечтают о том же, о чем мечтала Татьяна Ларина. О настоящей любви. Чтобы их «носили на руках», сочиняли им стихи, пели серенады... Волнует меня другое: они разучились обижаться, на обиду не обижаются, а отвечают хамством на хамство, грубостью на грубость. С медицинской точки зрения это безопаснее: так сказать, разряжаются. А с человеческой? Ты заметил, как редко теперь можно увидеть, что «она» побледнела от обиды, что у нее дрогнул голос, затряслись губы и т. п.? Я бы тоже ответил тем школьницам, которых классика «путает»: мол, выбирайте сами. «Направо» пойдете – то-то и то-то найдете, «налево» пойдете – совсем другое найдете. Хотите сохранить в себе женщину – не обращайте внимания на то, что делают другие. Но и не сетуйте, если многие воспримут вас как «старомодных».

Физик. Вот здесь я с тобой полностью согласен. Сохранить себя «первоначальной», не ломать свою натуру ради того, чтобы казаться «современной», «модерновой»,– это замечательно. Но очень трудно. Для этого нужна не только воля, но и развитое уважение собственного достоинства. Однако не всякой удается быть скромной внешне и богатой изнутри. Это доступно женщине-личности...

Отступление второе. Разве не подкупает стремление молодых собеседников к человеческому самопроявлению, их неприязнь к равнодушию, попытка определить свою жизненную позицию? Понятно их желание во всех случаях проникнуть в мopaльный смысл правил общежития и поведенческих норм. И не случайно понравились студентам размышления покойного Николая Павловича Акимова: тон располагает к беседе, спору; подбор примеров из жизненной пpaктики убедительный; наконец, подача материала, за которой все время чувствуется мыслящий человек, ироничный ум. Говоря о нравственном значении, смысле «правил», и прежде всего о взаимопонимании людей, Акимов тонко, избегая прямолинейной назидательности, напоминает читателям такие прописные и всегда актуальные истины, как-то: «Полезно помнить, что всем людям свойственны недостатки»; «Всем своим видом и поведением надо призывать окружающих к хорошим взаимоотношениям»^*) – и т. д. и т. п. Но кто, спрашивается, не знает этого? И почему, зная эти прописные истины, далеко не всегда их выполняют? И в чем тогда суть воспитания и воспитанности человека?..

Как, скажем, можно воспитать скромность и поддержать скромных людей? Ведь скромный человек не замечает того, что его «не замечают». Он живет в согласии с самим собой, и его не испортят похвалы, раздающиеся извне. Он-то сам, как правило, собой всегда недоволен. Об этом не говорит, но это чувствуется во всем, что он делает, в поведении, складе речи и интонациях. Для скромного человека субъективно и не встает вопрос о том, заметен он или незаметен. Другое дело восприятие и оценка скромности обществом. Например, опасно давать волю «седокам», что взбираются на коней, которых они недостойны, претендующим на положение, которого они еще не заслужили (разве только в своем воспаленном воображении). Это важный общественный вопрос – насколько своевременно и решительно мы пресекаем наглых, «гребущих под себя» молодцов, прикрывающихся демагогическими лозунгами. В этом отношении нашему обществу незачем быть излишне скромным, стесняться там, где нужно дать решительный отпор, поддерживая действительно скромных людей на деле и делом.

27– 28 февраля 1982 года «Правда» напечатала очерк о семье Виктора Дмитриевича Ульянова – сына брата В. И. Ленина. Хотите понять, что такое скромность и скромный человек в наши дни,– внимательно вчитайтесь в то, что написано в этом очерке. «Скромность» – понятие обязывающее, и потому пользоваться им надо осторожно, не обозначая им то, что к нему не имеет касательства. И это одна из непременных составляющих другого понятия, о котором, кстати, и ведется наш разговор,– понятия «воспитанность».

Лирик. Странное это явление – воспитанность. Есть множество людей явно «невоспитанных», то есть не знающих, как «следует» или «не следует» поступать в тех или иных случаях, а поступающих правильно, воспитанно. В чем тут секрет? По-моему, все очень просто: воспитанный человек – тот, кто чувствует и понимает другого человека, умеет поступиться «своим», не считая себя ущемленным. Мне понравилось, как ответил на вопрос учащихся профтехучилищ драматург Виктор Розов в одной из телевизионных передач: тот, кто действительно любит своих родителей, не будет спорить с ними насчет того, когда надо приходить домой вечером – в 10 или в 11 часов, он им уступит просто из чувства любви. Розов говорил своим собеседникам полемически: «Не уступайте место в трамвае или автобусе, если вам неприятно». Учить надо не «правилам», а желанию и потребности доставлять людям удовольствие, приятное. Но как воспитать благородный хаpaктер, доброту и щедрость души? В этом весь фокус...

Физик. В общем-то я с тобой согласен. Только незачем, по-моему, отрицать в поведении момент знания и понимания. У тебя получается что-то вроде чистых эмоций, интуитивного поведения. Но ведь есть же разница, и немалая, между «просвещенностью» и «воспитанностью». Воспитывать можно и должно детей, а таких, как мы с тобой, надо просвещать. Древние философы считали добродетель тоже знанием. Следовательно, можно кое-чему и поучиться. Многие, например, и перестав быть «недорослями», просто не понимают, что другие люди тоже нужны тебе, как необходим им ты. Если это понимание приходит, «правила» действительно становятся чистой условностью...

Лирик. В том-то и суть. Понимать других – значит чувствовать себя в гармонии с ними. Но понимания одного мало. Поясню на примере. Мы как-то на семинаре по политэкономии затеяли такой спор. Преподаватель у нас молодой, увлекающаяся натура, совсем не «сухарь», как думают иногда об экономистах. Я ему задал вопрос: почему в сфере обслуживания еще много некультурности, а то и заурядного хамства? Неужели так много людей «невоспитанных», «некультурных» именно в этой сфере? Ведь не так же! Встречаясь поближе, в «непроизводственной» обстановке, с теми, кто работает там, я почти всегда имел дело с людьми добрыми, внимательными, интересными... Однако предположим – мне повезло, а вообще-то много грубых и хамоватых. Если все дело в «знании», как ты считаешь, то почему продавщица, официант или проводник не понимают, что перед ними, когда они на службе, такой же труженик, как они сами, заинтересованный в том, чтобы на заработанные трудом деньги купить лучшее, а не худшее, провести время в вагоне или в ресторане приятно и т. д.? Почему? Чему же их учат, как не этой важнейшей истине, «правилу»? И потом, разве они, продавец, официант, проводник, закончив службу, не становятся тоже рядовыми потребителями?..

Физик. Интересно, к чему же вы пришли, к какому выводу?

Лирик. А пришли мы к тому, что дело не только в невоспитанности или недостатке сознательности, хотя и в этом тоже. Суть в хаpaктере отношения, в каком находятся «продавец» и «покупатель». Ведь главное для работника сферы услуг – выполнить план, и если он его выполнил – неважно как, насколько я, обслуживаемый, доволен,– он, получается, свой долг выполнил и полагающуюся зарплату заработал. А мне остается одно: писать жалобу либо уйти с обидой в душе. Сколько травм, психологических и мopaльных, испытываем мы ежедневно из-за этого – урон между тем ни с какими другими общественными растратами несоизмеримый, ибо касается самой главной производительной силы общества... Преподаватель с нашим объяснением не согласился. Сказал, что слишком догматично и вольно применяем к пpaктике политэкономические положения. Но сам толком ничего не объяснил, сведя все опять-таки к сознательности, культурности.

Физик. А что тут догматического? Культура обслуживания должна быть запрограммирована экономически, законом и правилом, а не призывами и благими пожеланиями. Обслуживать людей – не то же самое, что вытачивать болванки. Тут «продукт» особый – потребности людей, вкусы и даже капризы. И с настроением потребителя надо считаться. А получается, если в магазине или кафе мне улыбнулся тот, кто обслуживает меня, я его сразу «в лицо» запоминаю – такая это редкость. Мне понравилась вышедшая недавно книга А. Гусейнова «Золотое правило нравственности», где, в частности, подробно анализируется такое правило поведения: «Поступай с другими так, как бы ты хотел, чтобы в тех же условиях другие поступали с тобой». Правило простое и понятное (хотя его и можно критиковать за абстpaктность, вневременность и т. п.), исходящее из посылки «я и другие». Но его выполнение наталкивается на препятствие, о котором обычно забывают. Я имею в виду недостаток воображения: ведь надо «видеть», что так, как ты поступаешь с другими, поступают с тобой. Поступают сейчас, в эту минуту.

Лирик. Если вернуться к основной теме нашего разговора, то я бы особо выделил вопрос об общении. Заметил ли ты, как сейчас некоторые «агрессивно» разговаривают – и дома, и на службе, и на улице? Повышенная интонация с угрозой перехода на скандал стала для них чуть ли не нормой общения с родными, близкими и неродными, далекими. Причем говорят как токуют: совсем не слышат собеседника, не стараются его понять. То ли с нервами у людей не все в порядке, то ли это такая манера самоутверждения... Правда, встречается и другая манера – подчеркнутая отстраненность в форме «чего вам еще от меня надо?». То ли устал он (да нет, по внешнему виду этого не скажешь), то ли так самосохраняется. Бережет нервы, свой внутренний «комфорт»...

Физик. А убивание времени в компаниях вроде наших, студенческих? Довольно часто без вина и включенного на полную мощность магнитофона разговора не получается. Лично я с недавних пор перестал ходить «собираться»... Лучше книжку хорошую почитать. Хотя, конечно, без общения плохо... Раньше писали письма, изливали в них душу. Теперь у всех телефон. А глаз собеседника не видно. Говоришь и не знаешь, нужно ли говорить (может быть, оторвал человека от чего-то важного) и как на твои слова реагирует собеседник. Телефон убивает важнейшее чувство – зрение, делает излишней мимику, взгляд... Не помнишь, в какой это картине: герой, молодой парень, обнимает дeвyшку, а по телефону говорит с другой?..

Лирик. Тема общения и взаимопонимания нескончаема. Скажем, такая проблема: какие правила надо изобрести и ввести в обиход, чтобы люди перестали оскорбллять друг друга – словом, взглядом, жестом и т. п.? Нет, тут дело не в «правилах хорошего тона», а в чем-то другом. В чем? Не знаю. Но боюсь – заучив и выучив «правила», кое-кто использует их для прикрытия собственного мopaльного лицемерия.

Физик. Мрачную картину ты нарисовал и, по-моему, несправедливую. Недавно на лекции по философии профессор М. рассказал знаменитый эпизод из жизни Канта, описанный его биографом Вассианским. К умирающему Канту пришел врач. Кант встретил его, стоя на ногах, и, пошатываясь, что-то несвязно стал ему говорить. Врач явно не понимал своего пациента, и тогда присутствующий при этом Вассианский объяснил, что Кант просит врача сесть. Врач с недоверием отнесся к этому объяснению, пока сам в потоке малосвязной речи не расслышал: «Меня еще не покинуло чувство принадлежности к человечеству». В истолковании хорошо знавшего его биографа, Кант не мог сесть, пока не сядет гость. Даже в умирающем состоянии Кант держится чувством принадлежности к человечеству и считает необходимым, обязательным выполнять кажущиеся формальными правила учтивого поведения. Но для того, кто никогда не теряет своей связи с человеческим родом и для кого человечность поведения – органическое свойство, такое отношение к «пустым» нормам общения и поведения полно глубокого смысла. Вопрос о правилах, по-моему, имеет значение лишь при таком их понимании.

Отступление третье. Сегодня научно удостоверенным фактом (подтвержденным статистическими данными) является повышение ценности таких показателей, как привлекательность (творческий хаpaктер) труда или мopaльная атмосфера в коллективе. Люди поступаются зарплатой или мирятся с удаленностью предприятия ради того, что приносит им чувство удовлетворенности трудом. А это, в свою очередь, определяется таким, казалось бы, совершенно «непроизводственным» признаком, как общение, не только внутри трудового коллектива, но и вне его. В эпоху научно-технической революции – промышленных конвейеров, механизации и автоматизации – повышается значимость человеческих контактов, межличностного общения. И можно предположить, что многие в недалеком будущем «общению» с кнопками автоматов предпочтут общение с глазами живых людей.

Люди многим обязаны тому, что они общаются между собой. Собственно, все, что рождается в голове и чувствах, вызывает определенные действия, есть результат соприкосновения с другими людьми или с ценностями – произведениями науки, техники, искусства, в которых опять-таки запечатлен опыт взаимодействия людей. Наконец, любое человеческое творение – и плод общения человека с самим собой, потому что наша рефлексия, способность к размышлению, анализу и синтезу тоже есть вид общения, только внутреннего, скрытого. А кто измерил значение постоянного общения ребенка с миром сказок и игрушек для формирования его человеческих качеств, развития «игры воображения»? Правда, общение бывает и таким, что, как говорится, не приведи господи,– бессмысленным, даже вредоносным, ядовитым, пустой тратой сил, чувств.

Человек строит общение так, как подобает человеку (в отличие от животного). Понятие культуры наиболее точно хаpaктеризует и выражает собственно человеческую мерку (оценку) общения человека с другими или с самим собой. Ведь общение может быть «некультурным», или, что то же самое, диким, варварским, животным, либо культурным, то есть человечным во всех своих проявлениях. Что это означает конкретно? Такое общение прежде всего предполагает внимание к другому человеку, в котором признается и уважается личное достоинство. Чувство личного достоинства, которым в процессе общения руководствуются обе стороны, есть одно из изначальных и фундаментальных оснований человеческой культуры вообще. Оттого, что это чувство нельзя «увидеть» и «потрогать», оно не теряет своей важности. Сколько хороших, добрых поступков оно вызывает к жизни, и от скольких дурных, плохих поступков оно людей отвращает, «спасает».

Говоря о культуре общения или поведения, часто имеют в виду этикет, или правила приличия. При всем скептическом отношении к «правилам хорошего поведения», мои собеседники тоже не могли обойти эту тему. Приличия отнюдь не формальность, а общепринятые, веками выработанные и проверенные способы выражения отношения к людям. И конечно же это очень важно, что люди ведут себя в определенных ситуациях определенным образом, подтверждая на деле, что уважают равные права и достоинство других людей. В простых, казалось бы, сугубо «внешних» правилах вежливости, такта и т. д. при внимательном взгляде обнаруживается, «прочитывается» весьма серьезный смысл. К примеру, автор очерка о современной Англии «Корни дуба» пишет об англичанах; «Английская вежливость в своей основе диаметрально противоположна японской. Японец ведет себя в толпе как солдат, который чувствует себя обязанным отдавать честь не всякому встречному, а лишь тем, кто старше его по званию. Вежливость для него – это вертикальная ось человеческих взаимоотношений, долг перед старшими и вышестоящими. Английская же вежливость проявляет себя как бы не по вертикали, а по горизонтали. Это не бремя долга и не желание произвести благоприятное впечатление на других. Учтивость и предупредительность к незнакомцам дает англичанину некое самоудовлетворение, возвышает его не в чужих, а прежде всего в собственных глазах»^*).

По точному выражению Н. П. Акимова, такт – это способность человека различать жанр общения, умение точно, то есть в соответствии с обстановкой, хаpaктером и настроением других людей, вести себя в тех или иных случаях. Такт – это разум сердца. Скажем, знать, что с этим человеком можно говорить так, а не иначе (например, можно пошутить, зная, что шутка будет верно понята). Речь идет не о красивой оболочке, «упаковке», хотя и последней тоже не стоит пренебрегать. Но представим себе: все приличия соблюдаются, все правила этикета выполняются и все сплошь стали вежливыми; обязательно ли степень человечности, культура отношений между людьми станет выше? Что понимается под человеческим, общественно развитым общением? Это – общение, которое строится по законам единства внутренней и внешней культуры. В идеале, думая о своем внешнем облике, человек думает над тем, что он может предложить другим людям помимо своей внешности. Вспомним, как толстовский Пьер Безухов сказал о Борисе Друбецком: он «слишком занят и доволен внешним человеком, чтобы желать улучшения духовного...»^*).

Умение принять другого человека, понять его образ мыслей, увидеть те или иные события, явления его зрением, поставить себя на его место в той или иной ситуации – это способность (хочется сказать: дар, талант) очень важная в человеческом общежитии. Общением, точнее, необщением, можно наказывать. Самое тяжкое (психологическое, мopaльное) наказание, которое можно придумать,– это лишить человека возможности общения с миром и людьми. Тюрьма не столько строгий режим и трудовая повинность, сколько отсутствие общения с миром, вне которого человек не мыслит для себя нормальной жизни.

Общение – это роскошь человеческого бытия, как верно заметил Антуан Сент-Экзюпери. Именно роскошь. В словаре Вл. Даля это слово означает изящество, обилие прекрасного, богатство и полноту, великодушие и щедрость. Но общение не ради общения: оно может быть и пустым, обернуться скукой, надоевшим, пустым времяпрепровождением. И стало быть, не всякое общение – роскошь. Нередко это беда.

«Я решительно не знаю, что это за дeвyшка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна...

– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.

– Я думаю, нет,– сказал он,– а впрочем – да. Она не удостаивает быть умною... Да нет, она обворожительна, и больше ничего»^*). Так Л. Н. Толстой сказал устами Пьера Безухова о Наташе Ростовой, о ее удивительном даре общения, умении вести себя просто и изящно одновременно в любой обстановке – на светском балу или в деревне.

Татьяна Ларина Пушкина знала все приличия, а написала письмо Онегину, полное любви, доверия:

Вообрази: я здесь одна,

Никто меня не понимает,

Рассудок мой изнемогает,

И молча гибнуть я должна^*).

И Татьяна и Наташа сохранили свою первоначальность. Через всю жизнь пронесли они чистоту помыслов, не изменяя чувству природной доброжелательности, щедрости, изяществу, великодушию в отношении к людям... Может быть, кто-то скажет: «Что же тут особенного? Экая невидаль и сложность...» Но в том-то и дело, что простым и естественным быть совсем не просто. За подобной простотой, как правило, скрывается культура, воспитанность.

Но есть и другая «простота» общения. Ее хорошо иллюстрирует разговор уже взрослого сына с матерью.

– Как у тебя дела?

– Нормально...

– Как сдал экзамен?

– Нормально...

– Ты поел?

– Нормально.

Какая простота общения представлена этими «нормально», «путем» и просто междометиями? Может быть, это всего-навсего жаргон, следствие дурного воспитания? А если хуже – намеренное проявление равнодушия, отсутствие способности воображения (неумение встать на точку зрения другого человека)?

В общении равно плохи и демонстрация превосходства одного над другим, и утрата дистанции между отцами и детьми, учителями и учениками. И дело отнюдь не в отстаивании «родительской» точки зрения, которая тоже может быть вполне эгоцентричной и нетерпимой. В семье, в кругу близких проходят первые уроки формирования способности общаться в соответствии с нормами культуры, человеческого достоинства. И важно с детства развивать такую способность, умение делиться с другими своими радостями и печалями (без амикошонства и без назойливости, свойственной людям, «сующим нос» не в свое дело).

Японцы скрывают свои горести и печали, считая неудобным обременять ими других (мол, у каждого своих бед немало). Признавая в такой сдержанности рациональное зерно, надо сказать и об известной жестокости такой культуры общения. Она потакает разъединению, разобщению людей. Впрочем, не лучше и другая крайность – бесцеремонность, синонимом чего является развязность, беспардонность, нередко выступающая под личиной простоты.

Умение общаться в огромной мере определяется богатством внутреннего мира человека. Но чем, как не общением с окружающим миром, определяется самая духовность, богатство внутренней жизни человека? Неповторимость каждого человека проявляется в конкретной системе взаимодействия людей. Личностное начало человека обусловлено богатством его реальных общественно значимых связей с миром, в котором он живет, его отношениями с другими людьми. Спросят: что же это за «внутренний мир», где все устремлено вовне человека?

Внутренний мир складывается из реальных контактов и связей с миром, а не из вычитанных в книгах сведений, усвоенных чужих мнений и т. д. Он проявляется в умении отдавать себя другим поступком, сопереживанием, чтобы найти, обрести себя в другом и через другого (К. Маркс называл это ощущением потребности «в том величайшем богатстве, каким является другой человек»^*)). Это залог воспитания чувства подлинного коллективизма. Коллективистские основы нашей жизни (отсутствие частной собственности, эксплуатации, социальное равенство людей и т. д.) – необходимые условия воспитания чувства коллективизма, высокой культуры человеческих взаимоотношений, которые, однако, не действуют сами собой, автоматически. Ведь проблема формирования высокой культуры общения и поведения людей весьма многогранна и сложна. В этой связи уместно привести любопытное размышление того же «физика».

Физик. Недавно смотрел телепередачу «Очевидное – невероятное». Речь шла о Крайнем Севере, о том, какие там люди, как они живут и работают. Трудные условия, многие не выдерживают и уезжают раньше срока. Но вот что удивительно: многие уроженцы юга – грузины, азербайджанцы, армяне и другие – проявляют жизнестойкость, выдерживают все испытания. Рассказчик, долгое время живший там, употребил точное понятие, объясняющее секрет этой жизнестойкости: выдерживают, сказал он, «душевно здоровые люди». Значит, дело не в климате, не в температуре, не в физическом состоянии, хотя есть немало таких, кому Север вообще противопоказан. Надо иметь еще душевное здоровье. Я долго ломал голову над тем, что же это такое. Видимо, это не только оптимизм, жизнерадостность. А прежде всего согласие с самим собой, со своими убеждениями... Я продолжаю считать, что знание и понимание – не формальное, не показное, а настоящее, ставшее убеждением – есть условие душевного здоровья человека. Я имею в виду верность человека принципам, когда они тобой выношены, выстраданы, а не просто откуда-то вычитаны, взяты напрокат. Человеку тогда ничто не страшно. Душевное здоровье его не подведет, спасет в трудной ситуации. Скажу точнее: душевное здоровье человека зависит от того, в каких связях и отношениях находится он с миром, с окружающими людьми. Почему нельзя признать душевно здоровыми ни эгоиста, ни индивидуалиста, ни мизантропа? Потому что все это случаи разлада с миром или, иначе, сосредоточение на себе за счет другого и других. Душевно здоровый – это обязательно человек, щедрый на отдачу. Такие и удовольствие получают тогда, когда «дают», а не «берут»... Нет, зачем же, и в наших широтах немало людей щедрых, душевных. Но в отличие от Севера здесь много всяческих подпорок, легче укрыться, спрятаться от напастей и трудностей. Короче, ты не так обнажен перед всеми, как там. И природа там заставляет с собой больше считаться. Нет, что ни говорите, а мало еще мы думаем о воспитании именно душевного здоровья. А ведь от этого зависит понимание сути и смысла человеческой жизни.

Отступление четвертое и последнее. В чем правы мои молодые друзья? В том, что разговор о поведении достигает цели лишь там, где за видимостью не упускается сущность, высокий нравственный смысл поступков. Действительно, если в человеке не воспитаны принципиальность, благородство, достоинство, то все речи о культуре поведения будут сотрясением воздуха.

Мы часто сетуем на то, что все еще дают себя знать в жизни такие непривлекательные явления, как грубость, бестактность, неумение вести себя в обществе. Но гораздо реже задумываемся над тем, что за этим кроется. Нам кажется, что достаточно дать человеку соответствующее образование, «просветить» его, и он будет являть собой образец хорошего поведения.

Спору нет, просвещенный человек предпочтительнее невежественного или малограмотного. Но жизнь заставляет нас постепенно освобождаться от иллюзий, будто знание само по себе, автоматически обеспечивает высокое сознание. Наверное, каждый может привести примеры, когда человек, не получивший высшего, а иногда и среднего образования, поражает окружающих своей деликатностью, скромностью, отзывчивостью, тактом, то есть всем тем, что свидетельствует о высокой душевной культуре. И напротив, человек образованный, «дипломированный» вдруг удивляет нас своей грубостью, равнодушием. Разумеется, было бы нелепо на основании подобных фактов делать вывод о вреде образования и пользе невежества. И, по-видимому, никто не coблaзнится утверждением, что, мол, все просто: один усвоил правила приличия, а второй – нет. Потому что нередко бывает и так: правила человек знает, заучил, но в собственном поведении им не следует.

Культура поведения не сводится к чисто внешним признакам. Она есть проявление, выражение культуры внутренней, всего духовного мира и склада личности. Стало быть, обрести навыки культурного поведения – это не значит заучить соответствующие правила и затем механически их применять в общении. Подобное приобщение к культуре мало что даст и мало чего стоит. Необходимо другое – понять, проникнуться сознанием большого человеческого смысла, который в них заложен, с тем чтобы они стали твоим убеждением, а следование им доставляло бы удовлетворение и радость.

Подлинная свобода поведения – не в отказе от правил общежития, не в пренебрежении ими, а в формировании у человека внутренней потребности в поведении, соответствующем нормам культурного, высоконравственного, подлинно человеческого образа действий. Тогда на смену формуле «я должен поступать так, как предписано правилами», придет другая: «не могу поступать иначе, как только в соответствии с высокими принципами нашей морали, ставшими моими собственными убеждениями». Казалось бы, какая разница? А она существенная. Ибо во втором случае человек не подчиняется правилам как чему-то внешнему, стесняющему его свободу, а выступает настоящим хозяином собственного поведения, занимая активную жизненную позицию.

СТРАСТИ И МОРДАСТИ (Диалог в письмах)

Что может быть отвратительней пьяной женщины?! Вот она забралась в лужу и, топая ногами, орет скверную песню. Незнакомый человек берет ее под мышки и, подталкивая, волочит домой. Она бормочет «зазорные слова» и обещает – в знак благодарности – дать ему «утешеньице».

А дома – в «черной яме» с запахом «гнили» – маленький сын. Лицо ребенка поражало «неуместностью». Выражение глаз – внимательное и спокойное, синие тени лежат на бескровном лице человека, лишенного солнечного света и свежего воздуха. Ноги от роду не ходят, «не живут, а – так себе...». Существует в особом, им созданном мире: это – «зверильница» из мух, жуков и таpaканов, которых он наделил человечьими страстями и повадками; это – мечта о чистом поле, свете, просторе. Мать – она «красивая, веселая, добрая», когда трезвая; любит «баловаться как маленькая». Говоря это, мальчик озаряется «чарующей улыбкой», глядя «странным, нечеловечьим взглядом».

На другой день, уже трезвая, проспавшаяся, мать заговорила удивительно застенчиво и просто. Слова были такие же грубые, уличные, как и вчера, когда она, пьяная, ввалилась к сыну, но сколько за ними теперь стояло теплоты, доброты, участия, неподдельного чувства. Отвечая на малейшее движение детской души, она корила его за невнимательность к незнакомому человеку, легко заражалась настроением радости и веселья, и при этом глаза «улыбались улыбкой не нищей, а человека богатого, которому есть чем поблагодарить». И со стороны было видно, что это не только и не просто родственники, а два товарища, объединенные одним горем, два друга, понимающие с полуслова и чувствующие с полувзгляда. Мать как «девчонка-подросток» и сын «тоном старшего» спорили, ругались, веселились, любили друг друга сильно и «нелогично», как дети.

Это из рассказа М. Горького «Страсти-Мордасти», где добро и зло, прекрасное и безобразное сплелись в одно нераздельное целое. Как рефрен проходят в рассказе слова песни:

Придут Страсти-Мордасти,

Приведут с собой Напасти;

Приведут они Напасти,

Изорвут сердце на части!^*),

оставив нам загадку этого еле заметного соединительного знака – дефиса, которым сама жизнь будто навечно закрепила родство двух «похожих», но враждебных и взаимоисключающих миров.

Попробуй-ка, разберись, где они – Страсти, а где Мордасти! И можно ли вообще доверять после того, что рассказал Горький, «внешнему облику» чувств? Кто же прав в этом вечном споре: те, которые не признают идеальных чувств, считая их химерой, выдумкой сочинителей, восполняющих «спасительной ложью» прозу повседневности, или те, кто идеализирует жизнь, «отрываясь» от реальности, то с иронией, а то всерьез предлагая нам поразмыслить над Дон Кихотом своего времени? Вроде и спорить не о чем: живут они «парами» – любовь и ненависть, страх и бесстрашие; и из поколения в поколение переходят присловья: «нет худа без добра», «не было бы счастья, да несчастье помогло», «свет рождается в темноте» и т. д. и т. п. А искусство, давая стенограмму человеческих чувств, преподносит нам примеры и уроки один сложнее другого, как в том же рассказе Горького.

Так родилась тема очерка «Страсти и Мордасти» – обмен письмами между этими антиподами, которые мы отъединим друг от друга и представим в виде самостоятельных персонажей. Первыми написали Страсти...

Страсти. Вы заметили, наверно, что многие еще считают улицу, магазин, автобус самым благоприятным местом для выяснения отношений. Нужна аудитория, свидетели – иначе, по-видимому, неинтересно, скучно. Вот типичная сценка... Троллейбус. Двое долго и громко объясняются:

– Пойдем!

– Они мне неинтересны...

– Но я обещала!

– Иди одна.

– Я хочу с тобой, вместе!..

На остановке они вышли. Небрежно отмахнувшись от нее рукой, он повернулся и пошел. Оторопев, она сначала покорно последовала за ним. Потом рванулась, энергично схватила его за рукав и стала тянуть в противоположную сторону, что-то говоря. Кто-то в троллейбусе сказал: «Страсти!» Другой в ответ: «Мордасти!» Началось коллективное обсуждение...

Знакомая картинка, не правда ли? Не будем сейчас обсуждать целесообразность подобного обычая «выяснения отношений» и формы общественной реакции. Больше всего поражает различие оценок. В самом деле, наблюдая одно и то же, одни вспоминают меня, другие – Вас. Тут есть над чем поразмыслить. Ведь мы являемся олицетворением двух противоположных эмоциональных начал.

Сложность заключается в том, что о чувствах люди судят по результатам, не зная их источника, того, чем они вызваны. Чувства нельзя увидеть глазами, как праздничную демонстрацию или крушение поезда. Видны только их проявления, причина скрыта от внешнего взгляда. Лев Толстой изображает сложную природу чувства или страсти так: отчаянное желанно вернуть любовь Вронского бросает Анну под поезд. «Туда!., туда, на самую середину, и я накажу его и избавлюсь от всех и от себя». Этот эмоциональный порыв, перешедший в волевое решение, осложняется другими переживаниями. Анна испытывала при этом чувство, пишет Толстой, «подобное тому, которое она испытывала, когда, купаясь, готовилась войти в воду... и вдруг мpaк... разорвался, и жизнь предстала ей на мгновение со всеми ее светлыми прошедшими радостями... Она ужаснулась тому, что делала».

Читатели сопереживают, сочувствуют Анне именно потому, что Толстой помог им заглянуть в сердце героини, понять ее внутреннее состояние. А как понять, оценить поступок или поведение людей (как с незнакомой парой в троллейбусе), если ты лишен возможности заглянуть им в душу? А может быть, в чувствах, как и в стихах, только вопрос порождает непонятность – это мысль Марины Цветаевой, которая рассказала, как мать своими вопросами о стихах превращала понятное для нее, семилетней дeвoчки, в ряд «загадочных картинок». «Когда мать не спрашивала – я отлично понимала, то есть и понимать не думала, а просто – видела». Не так ли и с чувствами: спрашивать о них бесполезно, их нужно просто «видеть». В конце концов, искусство тоже изображает не чувства, а лишь их проявления, результат. Нет нужды нам вести дискуссию по психологии восприятия произведений искусства или тем паче выяснять наши собственные отношения. Цель моего письма простейшая – засвидетельствовать, что люди все реже объединяют нас этим странным словосочетанием «страсти-мордасти» и все чаще называют вещи своими именами: страсти – страстями, а мордасти – мордастями.

Мордасти. Вы хотите отмежеваться от меня. Вряд ли это возможно. Ведь в моем лице Вы имеете дело не просто с Вашим антиподом, но и с обратной стороной нашей общей «медали». В человеке – все «в одном», все начала и концы. Только у христиан добро и зло отделены пропастью. А реальная жизнь всегда на грани добра и зла. Маленькая черточка, дефис между нами – знак не только орфографический. Не мною замечено, что недостатки людей есть продолжение их достоинств. Незачем поэтому вставать в позу восторженной невинности, заниматься чистоплюйством, идеализировать.

Искусство, на которое Вы ссылаетесь, убедительно опровергает Вашу собственную позицию. Вспомните судьбу «идеальных героев»: поступают правильно, изрекают сплошные истины, говорят хорошие слова, а им мало кто верит. В этих «энтузиастах» духа нет пульса жизни. Пришлось заговорить о «заземлении» героев. В том-то и секрет, что внутри или, по крайней мере, рядом с Фаустом всегда присутствует Мефистофель – ив жизни, и в искусстве.

Ваша попытка отделиться от меня обречена на неудачу. Говорю это Вам без околичностей, открыто, как говорится в одной пьесе, «прямо, грубо, в лоб, по-стариковски». Зато – честно.

Страсти. Ваше пристрастие к диалектике, признаюсь, для меня неожиданность. Хотя и понятно: мы переживаем время, когда зло тоже рядится в одежды эпохи. И не к чему Вам извиняться, никто не ждет от Вас каких-то ухищрений, изыска слов или чувств. Говорить не своим языком – значит искажать мысль, которую стремишься высказать.

Чтобы наш разговор не превратился в обмен колкостями, обратимся к более авторитетным источникам. Обо мне говорится вполне определенно. Все сходятся на том, что «страсть» происходит от благородных чувств, хотя и она может стать пагубной.

Определений много. Одни определяют меня как душевный порыв, чрезмерное возбуждение, постоянную склонность; другие – как напряженное, энергично выраженное чувство, создаваемое побуждениями инстинкта (страдание, муки, душевная скорбь, тоска; особо – в значении подвига, сознательного принятия на себя тягот мученичества; еще страда – работа; душевный порыв к чему-то, нравственная жажда). «Страсти» во множественном числе еще и простонародное выражение: жуть, ужас, пугало.

С Вами труднее: ни в одном словаре не упоминаетесь. Видимо, не так-то уж Вы прямолинейны и просты, как кажется на первый взгляд. И уж конечно ничего общего между нами нет.

Мордасти. Ваше письмо – «научное изыскание». Все верно. Но Вы не заметили самой малости. Отсутствие в словарях и других уважаемых трудах «мордасти» как самостоятельного слова еще более подтверждает мое мнение о нашей неразделимости. Перейдите от слов к делу, и тогда убедитесь, что это так и есть.

Страсти. Что ж, вызов принят. Существует целая типология «мордастей»: традиционные (иначе «сермяжные») и модерновые, городские и деревенские и т. д. и т. п. «Мордасти» нашего времени – это искусственность, нравственная рыхлость и стертость чувств.

Есть «мордасти» и в самом искусстве. Здесь иногда делаются попытки оторвать мысль от чувства, и наоборот. Говорят, например, о «поэтическом» кино и кино «интеллектуальном». При всей условности такого подразделения, оно понятно. Одним художникам ближе изображение мира чувств, переживаний, исследование трепета человеческого сердца; другим – мысль, посаженная как бы на острие шпаги, муки рождения истины. И лишь немногие сейчас озабочены проблемой гармонии разума и чувства. Но, уважая индивидуальность художника, не забудем, что искусство держится на образе человека, конкретного, сегодняшнего. Вне яркого и интересного хаpaктера любая самая оригинальная мысль превращается в худосочную абстpaкцию, а чувство становится глупым и незаразительным.

К сожалению, истинные страсти сейчас в искусстве не в почете. Они вымирают, как когда-то мамонты. На сцене, экране господствует бормотание, под гитару или без оной, либо ходят этакие «парнишки» обоего пола, незатейливые в своем духовном проявлении, но зато весьма претенциозные. Стало модным стесняться открыто выражать гнев или радость. Редко услышишь в картине или спектакле звонкий смех, хохот, увидишь слезы на глазах героев. Любят, ненавидят, страдают под сурдинку, боясь обнаружить полноту и силу своих чувств. Вместо страсти – внешняя экзальтация, переходящая в истерию и выдаваемая за нормальное выражение эмоций.

Со ссылками на авторитеты доказывают, что признаком «современного стиля» является якобы «внутренняя сдержанность». Пусть так. Но сдержанность – великая сила тогда, когда есть что сдерживать. Весной бегут шумные, говорливые воды, и плотина сдерживает, собирает их в единый поток, могучую стихию, текущую плавно, величаво, без суеты. Так с виду, а внутри – огромная энергия, сила. Сдержанность не более чем плотина, преобразующая невидимую глазу энергию ума и сердца. Она не равна отсутствию страстей, эмоциональному «воздержанию», она – в умении управлять своими желаниями и чувствами.

Появляется фильм, так сказать, приятный во всех отношениях, талантливый по отдельным жизненным наблюдениям, но в сущности никакой. Симпатичное эпизодовращение, как выразился один из зрителей, не айсберг, а обыкновенная льдинка, где все на поверхности. Герои молчат, вздыхают, обмениваются междометиями – и все многозначительно, с претензией на подтекст, который даже профессиональные критики не могут обнаружить. И тогда следуют догадки одна смелее другой – критик «сочиняет» свой собственный фильм, спектакль, роман.

А потом однажды приезжает с Пирейским театром греческая актриса Аспасия Папатанассиу и потрясает всех страстью Медеи и Электры. Голос ее – сама страсть, буря чувств. И зритель долго еще будет помнить стенания оскорбленной, уязвленной в своем женском достоинстве Медеи, не ведающей препятствий силе охватившего ее чувства. Ее еще нет на сцене, но голос заставляет сердце зрителя сжаться от предчувствия надвигающейся беды.

Конечно, дело не только, даже не столько в искусстве. Так называемый «современный стиль» проявляется прежде всего в жизни, узаконивая странную манеру чувствований. «Несовременно» признаться: «Я люблю тебя!», говорят: «Ты меня понимаешь?» (В пьесах, романах, фильмах первыми часто их произносят женщины, а не мужчины.) «Современно» демонстрировать иHTиMную близость в общественном месте, причем не без социальной подкладки: мол, назло мещанам, ханжам. Спешат. Некогда. Уже не чувства, а, скорее, аллегорические знаки.

Упрощение эмоциональных связей и отношений порождает амикошонство, грубое панибратство, примитивизм или, напротив, гримасничанье, кривлянье. Авторитетом моды узакониваются чувства поверхностные, половинчатые, жалкое подобие истинных страстей. Помните еще в фильме 60-х годов «Июльский дождь» режиссер М. Хуциев и автор сценария А. Гребнев показали, как выглядит игра в усталость чувств, к чему приводит поверхностность и искусственность эмоциональных связей людей, имитирующих «веселую компанию». Безразличные друг другу, они собираются вновь и вновь, чтобы обменяться случайными словами, стертыми, как старые монеты. Герой картины – красивый, спортивный, отполированный внешне – то и дело идет на мелкие сделки с совестью. Теряя самого себя, он постепенно становится похожим на изящный автомат, управляемый самотеком. Картина нравственного омертвения на фоне внешнего благополучия, где скука не что иное, как отсутствие темперамента в желаниях и действиях, плата за утрату индивидуального начала в жизни. И остается только с тоской вспоминать о далеких временах, когда несправедливость, оскорбление, подлость наказывали вызовом «к барьеру». Теперь иначе. Оскорбленный или несправедливо оговоренный, встречаясь с подлецом, обменивается приветствиями, нейтральными фразами вроде «как живешь», «как дела» и т. п. «Эпоха мирного сосуществования»,– иронически заключает свою мысль герой картины...

В «Июльском дожде» герою было тридцать лет, а герою недавнего фильма «Полеты во сне и наяву» (автор сценария В. Мережко, режиссер Р. Балаян) – все сорок. Оказывается, этому возрасту инфантильность, безответственность тоже не чужды. Жизнь, превращенная в сплошное пусточасье, «отбывание» времени, рождает бесчувствие и безответность (буквально – неспособность ответить на чувства другого человека). Зрелище бездуховного существования на фоне чисто формального отправления обязанностей (служебных, семейных и дружеских) пробуждает в душе зрителя чувство сложное, противоречивое. Оно под стать самому герою, который и привлекает к себе, и отталкивает: ему в чем-то симпатизируешь и в то же время его презираешь. Так бывает, когда смотришь на пустоцвет, цветок яркий и очень похожий на живой, но этот цветок – без завязи, бесплодный и никчемный. Жалеешь потому, что не состоялся человек, может быть, в потенции очень интересная личность... Есть такие люди. Они живут, хотя давно уже мертвы изнутри, страдают сами и заставляют страдать других людей, близких и дальних. К ним невозможно «пробиться» ни мыслью, ни сердцем. Зрелище «пустой души» – что может быть страшнее и тяжелее?..

Нет, Вы, мой антипод, слишком часто даете себя знать и слишком крепко сидите еще в жизни, чтобы несерьезно к Вам относиться.

Мордасты. Вы находитесь в плену двух ошибок. Это, во-первых, стремление откреститься от меня, о чем уже шла речь, и, во-вторых, витание в облаках, нежелание считаться с реальностью. Отсюда Ваша тяга к преувеличениям и сгущению красок. Простите за бaнaльный оборот, но Вы «плохо знаете жизнь». Вот случайно подслушанный разговор двух дeвyшек в присутствии посторонней, назовем ее пожилой женщиной.

– Мне мать достала сапоги со шпорами... немецкие... очень заманчивые.

– Португальские лучше, изящнее, строже, натягиваешь на ногу, как чулок.

(«М-да! Наши бабушки ходили в сапогах в коровники, а теперь в них ходят в театр»,– прокомментировала пожилая женщина.)

– Ну, это наши пpaбабушки... А сейчас модно то, что удобно. Хорошо, что ноги закрыты. Ног хороших мало, как и всего хорошего...

Они еще долго говорили о том, как и с кем встречали Новый год, в чем были одеты сами и как одеты другие гости, какие танцы танцевали.

– Я бы не пошла, если бы знала, сколько стоит один пригласительный билет. Почти моя мecячная зарплата. Платила, естественно, не я. Но все равно было неудобно, когда узнала цену. Это обязывает, когда за тебя так дорого платят...

– Ерунда! Чем дороже – тем престижнее. Платят,– значит, ты женщина настоящая, как говорят, кажется, французы.

(«Вы радуетесь уже любому пустяку»,– заметила опять пожилая женщина.)

– Мы уже не радуемся. Просто берем и считаем это в порядке вещей. Хотим выделиться любыми путями. Не знаю, почему я сегодня разговорилась и так откровенничаю. Обычно о себе я стараюсь не рассказывать. Не от скромности – от нежелания давать о себе лишнюю информацию. Заметьте, сейчас так принято...

– Конечно, вам (это к пожилой женщине) трудно понять, что происходит. Вы начинали с нуля, вам было тяжелее, но и проще. А мы начинаем с другого, более высокого уровня жизни. Посмотрите, как одеваются дeвoчки в старших классах школы. Вам такое и не снилось. А кто в этом виноват? Родители. Хвалятся детьми друг перед другом. Дети в свою очередь хвастаются родителями и уважают родителей преуспевающих.

– Культ внешнего вида. Все остальное как бы прикладывается: есть – есть, нет – нет. Это благодать, если у вас есть еще что-то духовное. Но цена этому духовному – грош в базарный день, как говорила моя бабушка... Раньше не смущало, что имеешь одно платье. А сейчас? Посмотрите, как самые «честные-пречестные» труженицы готовы часами стоять в очереди, чтобы купить или заказать модную обновку. Сейчас так называемым «вещизмом» более или менее болеют почти все. За исключением чудаков. И не просто вещами, а вещами престижными. Не просто купленными в магазине, а именно добытыми... Да, только такое ценится.

– Мы научились переступать через чувство. Собственно, мы и не любим никого, кроме самих себя. О каком чувстве можно говорить, если мужчины, за редким исключением, выбирают женщину в жены, как полезный «предмет»? Ты либо красивая, либо хозяйственная. Вот вам и весь критерий. Мы не мучаемся оттого, что чувство ушло. Зачем тянуть резину... Живем сегодняшним днем.

– Когда я встречаюсь с парнем, мне важно знать, кто его родители, какой вуз он кончает, есть ли квартира и перспективен ли он сам.

– Сейчас мода на чувства, которых нет. «Мы уже встречались с тобой два раза»,– сказал мой знакомый, когда я «заартачилась». Мол, чего ждать? Какие там чувства, когда они еще не успели вспыхнуть пли созреть, а уже мертвые! Любить некогда. Надо прожить интересно день, молодость, которая мигом пролетит...

(Пожилая женщина вновь вмешалась в разговор, спросила: «Но предположим, все, что вы ищете, что вам нужно, вы уже имеете. Что же дальше? »)

– А это процесс плюс-минус бесконечный. Чем больше имеешь, тем больше хочешь. Я, например, на одном кольце не остановлюсь. Мне захочется иметь второе, пятое... Зачем? Просто так, чтобы иметь. Один мой бывший сокурсник каждый день подсчитывает, сколько денег он «сделал». Плохо? Но он не спивается, как другие...

– Да, верно, мы потеряли духовность. Но виноваты вы, родители, взрослые. Сами жили трудно, хотели, чтобы мы жили лучше. Вот это нам и прививаете – «жить лучше», а сделать так, чтобы мы сами этого добивались, не можете. Желания в нас пробудили, а научить жить интересно, с какой-то понятной и близкой нам целью – не научили. Отсюда культ вещей, атрофия чувств и желаний. Других причин не ищите...

(«А как же счастье, милые мои?» – спросила пожилая женщина.)

– А к чему оно нам, счастье? Мы и не стремимся к нему...

Дорогие мои Страсти, как Вам это понравится? Даю слово, ничего не выдумала. И девчушки мои ничуть не хуже многих других. Работают по мере сил и хотения. Информированы. Не глупы. Хорошо одеты. Любезны в обращении. Короче – нормальные... Вот вам и загадка, или, как говорил герой одного телефильма, «информация к размышлению».

Вл. Даль, в словаре которого Вы почерпнули многие сведения о себе, между прочим, говорит, что в животном страсти слиты в одно с рассудком и потому в них всегда есть мера. Страсти же человека, наоборот, отделены от разумного начала, подчинены ему, но вечно с ним враждуют и никакой меры не знают. Как видите, Даль нас не разделяет, поэтому в словаре, вобравшем в себя самые редкие и причудливые слова, он опустил «мордасти».

Что же нас объединяет? Ваша слепота. Страсть слепа, не видит, не рассуждает. Древние изображали Амура с повязкой на глазах, намекая этим, что страсть слепа к несовершенствам предмета, ее внушившего, и часто несправедлива к тем, кто ничего плохого ей не сделал (вспомните хотя бы «благородного мавра» – Отелло).

Древние китайцы, по традиции, насчитывали семь основных эмоций: радость, гнев, печаль, веселье, любовь, ненависть, желание. По их мнению, зло возникает с эмоциями. В состоянии покоя, невозмутимости человеческая природа добра, когда же приходит в движение, возможны и добро и зло. Поэтому человек должен подавлять «ложные движения» своих эмоций и, идя дальше, вообще стремиться к покою, то есть к бесстрастию. Вольтер называл страсти «нашими тиранами» и призывал «душить» их. Короче, к страсти, как правило, относились с боязнью, опаской. Откуда знать, куда ее может занести?

Страсти. Сначала о цитатах, приведенных в конце Вашего письма. Вы еще раз показали, что цитаты не самый лучший способ доказательства. Могу привести высказывания, не менее авторитетные, опровергающие Ваши. Хотя бы такие.

Древнегреческий философ Аристипп: «Властвует над страстями не тот, кто совсем воздерживается от них, но тот, кто пользуется ими так, как управляют кораблем или конем, то есть направляет их туда, куда нужно и полезно». Гельвеции: «...без страстей нет ни великих артистов, ни великих полководцев, ни великих министров, ни великих поэтов, ни великих философов». Гегель: «...ничто великое в мире не совершалось без страсти». В. Г. Белинский: «Зло не в страсти вообще, а в дурных страстях». А вот свидетельство самое убедительное. «Страсть – это энергично стремящаяся к своему предмету сущностная сила человека»,– писал К. Маркс, который сам был натурой глубоко страстной, неуемной. Его стихией, по словам Ф. Энгельса, была борьба. А еще в юности Энгельс поэтически-образно назвал своего будущего друга и соратника «сыном Трира» «с неистовой душой».

Очевидно, бояться нужно не страстей вообще, без которых немыслимы ни полноценная жизнь, ни полноценный человек, а дурных страстей. Когда страсть не знает меры, неуправляема, в разладе с разумом, возникают драмы, трагедии. Но разве уничтожают реки только потому, что иногда они приносят наводнение? Называя страсти «великими обманщиками», люди исходят из того, что слишком часто вера превращалась в фанатизм, энтузиазм – в покорное следование невыстраданным лично предписаниям долга, любовь – в слепое всепрощенчество. Но таким же «обманщиком» может стать и разум, если он ложно направлен.

Вот теперь настала очередь поговорить и о Ваших знакомых «девчушках». Ничего нового и, простите, интересного Вы не сообщили, кроме разве деталей, любопытных для родителей а педагогов. Все это уже было, пусть несколько в другом варианте, но было. И глупо полагать, что скоро исчезнет. Об этом в свое время писая Владимир Маяковский в «Клопе», там эта «философия» довольно подробно представлена. Маяковский был чутким к фактам, которые, как он заметил, сами шли в его руки, в руки газетчика и публициста. Вот и описанный Вами «случай» не единичный, разумеется; он из тех, которые нужно было обработать для нового «Клопа»... Что же касается философии и психологии Ваших знакомых «девчушек», то она, при всей своей распространенности, далеко не всеми разделяется. У нее найдется немало противников. Хотелось убедиться, права ли я, показав Ваше письмо кому-нибудь из молодежи. Случилось как-то рассказать о нем дeвyшке, работающей в районной библиотеке. Так получилось, что она не смогла получить высшее образование сразу после десятилетки и заканчивает сейчас, без отрыва от работы. Короче, находится примерно в таком же положении, как и Ваши знакомые. Она выслушала, не удивляясь и не возмущаясь, и в ответ сказала, вернее, рассказала, следующее:

«Не делайте из них и их рассуждений события. Мне приходилось бывать в компаниях, где собираются дeвyшки и парни подобного толка. Где говорят о всякой всячине, не только о «шмотках». Скучно, хотя и любопытно. Некоторых затягивает. У меня иммунитет. Давно уразумела, что встречаться для «балдения» – это не для меня. Общение нужно: в худшем случае получаешь информацию, в лучшем – можешь кому-то оказаться полезной. Если и то и другое, совсем хорошо. От пустого времяпрепровождения лично я внутренне застываю, тупею. Голова перестает думать, а сердце начинает ныть. Поток, суета жизни без самодисциплины засасывает. А человеку надо получать радость от общения с самим собой...

Девочек этих не торопитесь осуждать и клеймить «мещанством». Поймите их. В дороге они. С жизнью еще настоящей не встретились. Помогите им! Выбейте подпорку в виде родительских денег, поверьте в их силы, требовательнее отнеситесь к тому, что они делают на работе,– и многое, уверена, изменится, встанет на свое место. Ведь кто-то и что-то сделало их такими.

Судя по всему, на работе им плохо. А ведь на работе мы находимся большую и лучшую часть времени. Если она в тягость, не захватывает – тоска, пустота, вечная усталость. Но начинать надо с простого, с малого – без работы нельзя прожить и дня... У Ваших девочек есть, наверное, «шея», на которой можно посидеть. У меня такой не было и нет... И потом, я люблю работать, люблю черновую работу. Моя точка зрения – что «черновая» тоже нужна, она многому учит, только на ее фоне понимаешь ценность другой – творческой работы. И это уже счастье. Радость приходит после усилий и потому стоит дорого. А для девчонок пока дорого лишь то, за что дорого заплачено. Ведь они просто иждивенцы. Работающие иждивенцы. Мне, например, дорого то, за что я сама заплатила... Люблю книги, люблю их читать, листать, расставлять. И люблю читателей. Все они разные. Одним подавай «чтиво». Многие любят представиться интеллектуально «усталыми»: «Дайте, пожалуйста, почитать что-нибудь легонькое...» Как будто до этого они все время штудировали Гегеля... Другие такую задачу зададут, что иной раз приходится перечитывать самой не одну книгу. Искать интересно. Ищешь и сама узнаешь что-то новое. Некоторые считают мою профессию неинтересной. Я же ее очень люблю. В ней есть и уединение – книга, и общение – читатель. Чего еще можно желать?

Говорят, есть творческие профессии и нетворческие. А мне кажется, есть творческие и нетворческие люди. Одни ко всему относятся неравнодушно, во все вносят свое, пусть даже немного, но свое. Другим все подавай готовое, пальцем не шевельнут, чтобы что-то сделать лучше. У меня на работе есть и те и другие... Однако, какая это тоска, должно быть, когда работа как повинность! Можно с ума сойти. Самый сладкий хлеб – свой хлеб. С этого и надо начинать – со «своего хлеба». И придет самосознание, обязательно придет. Но не сразу, не всегда быстро. Вы, взрослые, быстры очень! Сами ведь тоже не сразу всего достигли?

Эти девчонки не знают пока цену времени – его у них много, а мне не хватает, еле успеваю поворачиваться. Есть такая картина С. Дали, называется «Постоянство памяти». На ней как бы растекшееся время, мягкие или ленивые часы, часы без стрелок, без ритма. Вот так и время у этих дeвyшек: не двадцать четыре часа в сутки, не триста шестьдесят пять дней в году, а что-то сплошное, вязкое, тягучее, повисшее, ленивое.

И потом, отдыхать мы тоже еще не научились. Я недавно поняла, что это такое. В прошлом году в очередной отпуск ходила на байдарках по верховью Печоры. Ну и река! Несколько раз лодка переворачивалась. Останавливались, разбивали палатки, сушились. Рыба-чили. Уха отличная!.. Собирали ягоды, грибы. Выйдешь на пригорок – трава по пояс, а нагнешься – внизу земляника с вишню, запах один чего стоит. Заросли красавца иван-чая – сушили, заваривали его и пили. Вкусно... Там все вкусно! А грибы... Брали только белые, растут все больше семьями, бобылей мало, найдешь один – смотри дальше. Очень люблю собирать грибы, не есть, а именно собирать. Aзapт грибной люблю. Тишина там такая, что даже страшно делается, глохнешь от нее, каждый шорох слышно: ветер подул поверху, шишка упала, комар зазвенел. Противоестественная или, наоборот, как раз самая естественная тишина. В этом году ездила по горному Алтаю на лошадях. Много об этом слышала, читала, видела по телевизору, но не представляла, что такое бывает и придется самой пережить, перечувствовать. Это на всю жизнь. Собрались там люди отовсюду, разных профессий и возрастов. Многое от них узнала, с некоторыми сейчас переписываюсь...

А погода... Солнце светит, жара; вдруг снег идет – холодно, зябли. Некоторые терялись, от усталости становились злыми, раздражительными, но потом приходили в себя: посидели у костра, поели – подобрели и засмеялись.

Красота неописуемая. Вот закрою глаза – и все вижу, как на экране. Ущелья, горы, бесконечные дали, обрывы. Восходы, закаты, и все не так, как у нас, в средней полосе. Нет, нет солнца – и вдруг сразу возникло, повисло над тобой. И такое яркое, горячее, и так близко, гораздо ближе, чем у нас. И заходит, скрывается как-то сразу: было и раз – уже нет. Сразу темно и холодно. В горах вместо наших сосен – кедр. Могучее дерево, втроем еле обхватывали. На стоянках трава с меня вышиной. Передать трудно. Надо самому видеть. Кругом аромат необычайный – чистый цветочный мед.

Много было смеха, обиды тоже были, особенно из-за лошадей. И грусть была. Например, расставание с конем... Сроднились. Залечила я ему ссадины... Уезжала и все о нем думала... Обязательно еще раз поеду туда.

А насчет «счастья» – не верьте им, этим дeвyшкам. Бравада все это. Скажу по секрету, все дeвyшки хотят выйти замуж, мечтают о любви чистой, окрыляющей. И нужен друг, которому веришь, на которого надеешься. Я знаю, что любовь – это страсть, но это еще не все. Хорошо, когда люди близки друг другу по духу, по ощущению всего, что вокруг...»

Вот вам тоже дeвyшка, и тоже современная. За кем правда? Кому больше поверить? А с Вашими дeвицами действительно надо что-то делать. Жаль их! Просквозит для них вся жизнь. Так ничего по-настоящему и не почувствуют, не узнают. И на поверку окажется, что они вовсе и не жили.

Теперь несколько слов о себе и в свою защиту.

Страсть не самоцель, это способ или форма обнаружения общественной сущности человека, его связи с окружающим миром, средой, коллективом. Она обладает огромной заразительной, коммуникативной силой. Отсутствие страсти – признак оторванности от самого себя и, следовательно, от других, ибо отсутствует, как говорят, момент «передачи блага». Человек равнодушный не станет утруждать себя волнениями: к чему эти «архитектурные излишества» в наш деловой век! Боюсь, некоторые именно так восприняли призыв к деловитости.

Главное в страсти – ее человеческое содержание, духовный посыл. Форма выражения может быть самой разной, открытой или скрытой. Суть не в том, чтобы рвать страсти «в клочья». Сильное чувство в зависимости от хаpaктера и темперамента внешне может выглядеть скромно, негромко, спокойно. Сотрудникам страховой конторы, где работает Деточкин, герой фильма «Берегись автомобиля», даже в голову не придет, что этот тихий, застенчивый «недотепа» способен на крайнее решение, смелый поступок. Чувство гражданственности стало для него живой страстью, завладев всем его существом. В фильме «Девять дней одного года» М. Ромм показал, что скрывается за внешней сдержанностью Гусева и житейским скепсисом Куликова, в которых нетрудно угадать черты некоторой части нашей молодежи. И заметьте, мой антипод, все они люди земные, не витают в романтических высях.

Мордасти. Чем дальше в лес, тем больше дров. Начинаешь верить, что мы с Вами действительно от разных родителей. Вы обладаете удивительной способностью менять угол зрения на предмет, да так, что перестаешь верить своим глазам и ушам.

То сокрушались, что в искусстве чуть ли не инфляция страстных хаpaктеров. Теперь произвели в этот ранг взрослого «тимуровца» Деточкина, одержимого сухаря, не знающего и не замечающего ничего, кроме дела, и странного, почти патологического клептомана. Пойми, кто может! Гусев и Куликов проходят, оказывается, не по моему ведомству, а попали в герои. Один с головой ушел в «дело», другой спрятался в придуманную им обаятельную скорлупу критически и иронически мыслящей личности. И между ними мечется женщина – Лена. Ушла от «плохого» эгоиста Куликова к «хорошему» эгоисту Гусеву и с обоими чувствует себя несчастной. Мучается женщина ни за что ни про что. Обоим не до нее, оба по уши в «открытиях». Казалось бы, вот они, настоящие «мордасти». В народе говорят: обругай, ударь, но не наказывай равнодушием. А тут «интеллигенты чувства» не замечают драмы близкого человека – и ничего, как будто так и надо. Даже в моем ведомстве следовало бы отнести их к числу наиболее опасных и хитрых.

Или Деточкин, этот энтузиаст «некстати». Чудак, решивший, что он мудрее, сильнее, справедливее Уголовного кодекса, прокуратуры и милиции. Крадет машины с... «чистыми» и «благородными» побуждениями. Пример для подражания! Раньше просто крали, теперь будут красть по «идейным» мотивам. Кража есть кража, вор есть вор. Авторы чувствуют неправду задуманной истории и придают Деточкину черты юродивого. С чудака и спрос небольшой. Наивность делает его примитивным. Смешно! В том-то и дело, что только смешно.

Метаморфозы Вашего мышления могут поставить в тупик любого.

Страсти. Ваша прямолинейность удручает. И самое опасное в ней то, что внешне она кажется «правильной». Всякий выход за пределы шаблонных и трафаретных представлений воспринимается как нечто нелепое и даже нeнopмaльное. Вот и Деточкин попал в «странные». А все проще: его гражданское чувство просыпается, начинает проявляться не тогда, когда на рукаве оказывается повязка дружинника,– оно руководит его сознанием и поведением постоянно. Если вникнуть глубже, Деточкины возникают из общественной необходимости совершенствовать механизм участия каждого в контроле и управлении. Имеется в виду не формальное участие, а такое, когда фактически, на деле участвуют в разработке и принятии ответственных решений. Фильм не о том, что надо «вот так», как Деточкин, вмешиваться в общественные дела. Как раз «вот так» поступать не надо, потому что действия героя картины, говоря юридическим языком, есть правонарушение. Неправыми средствами зло победить, искоренить нельзя. Более того, можно хорошему, правому делу нанести большой ущерб, независимо от благородства твоих побуждений. Но ведь фильм не дает рецепта, это скорее сигнал художника о непорядке, нeблагополучии, который посылается общественности.

Что же касается странности Деточкина, то она объясняется противоречием между благородной целью и избранными средствами ее осуществления. Странность Деточкина имеет под собой и определенное мopaльное основание: он совершенно нормальный человек с нравственной точки зрения, только те, кто не любит вмешиваться не «в свои дела», могут посчитать его поступки «нeнopмaльными». Ссылка на юридическую сторону дела мало что объясняет в сфере нравственного чувства и решения. Мораль тогда-то и проявляет свою жизнеспособность, активную силу, когда она не просто следует за правом, законом, а побуждает человека поступать справедливо, возвышенно, бескорыстно. Не так уж смешон и нелеп Деточкин, если вдуматься поглубже в смысл его поведения.

Поскольку речь зашла о странностях, стоит привести еще один пример прямо-таки «странного» поведения вполне нормальных людей. Взрослые завидуют детям. На выставке детского рисунка «Моя страна – мой дом» после просмотра они высказывают вот такие «странные» мысли: «Дети, ваш мир прекрасен. Я побывал в нем как в чистилище. Возьмите меня с собой!»; «Слава богу, что есть художники-дети, а то бы не было художников-взрослых»; «Пример для взрослых! Каждый выражает себя свободно, не подражает, а рисует так, как чувствует, без подсказки»; «Ни штампа, ни шаблона. Нет желания поразить, аффектировать зрителя. Полностью отсутствуют скучные, грязные, серые краски. Ничего надуманного. Умение видеть и понимать формы природы, вещей» и т. д. и т. п. Представляю, как некоторые возмущались, читая эти наивные восторженные отзывы! Не спорю, наверное, нетрудно упрекнуть взрослых пап и мам, дядей и тетей в поверхностно-эмоциональной оценке этих рисунков. Но нет ли здесь темы для серьезных раздумий и разговора? Думаю, что есть.

Дети рисуют как бы самой природой – ее соками, цветом, запахами. Никакого натурализма, потому что на первом плане живое, искреннее чувство, неподдельная заразительность, не оставляющая никого равнодушным. Покоряет бескорыстие – это самое «странное» чувство, без которого нет ни настоящего добра, ни высокого искусства. Ум и талант, лишенные бескорыстия и непосредственности чувствований, теряют свою заразительную силу.

Случайно ли, что знакомство детей с окружающим миром и воспитание их начинается со сказки, где вещи и звери ведут себя по-человечески, действуют свободно, часто вопреки всем научным представлениям? Нет, это так же естественно и закономерно, как и то, что древние греки – дети «человеческого рода» – естественно выражали себя в мифологии, создав искусство, продолжающее удивлять и восхищать нас, людей атомного и кибернетического века. Взрослый человек, конечно, не может снова превратиться в ребенка – ребячливость ему не к лицу. Но вместе с «разоблачением» сказки взрослые теряют свободу самовыражения, попадают в плен утилитаризма, который начинает довлеть над чувствами. Завидуя детям, они хотят возвратить не только непосредственность, но и, главное, раскованность чувствований.

Нелепо было бы призывать взрослых художников подражать уму детей, но, прощаясь с детством, не грех забрать из него с собой свежесть и искренность отношения к миру. Деточкиных мало еще не только в жизни, но и в искусстве. Оттого-то они и кажутся «странными».

Мордасти. Мое длительное молчание не означает согласия с Вами. Напротив, Ваша тоска по чувствительности мало кого увлечет в наш «век инфаркта». В сентиментализме мало проку. И опасен он не меньше рассудочности. Гетевский Вертер, по свидетельству современников, породил больше самоубийств, чем самые красивые женщины на свете.

По-видимому, надо было бы поставить точку в нашем затянувшемся споре, если бы не одно «но». Мы обошли область общих интересов – любовь. В современном искусстве не везет нам обоим. Ни Страстей, ни Мордастей. Можете ли назвать что-нибудь равное по силе чувства, например, любви Аксиньи и Григория Мелехова из «Тихого Дона»? Вряд ли.

Кто-то сказал, что любовь – это все то, что происходит между двумя любящими людьми. Если это верно, то прямо скажем: «происходит» немного в наших фильмах, пьесах, романах. Больше разговаривают о чувствах, чем чувствуют. Раньше из-за любви вызывали на дуэль, стрелялись, бросались в Волгу. Теперь это какое-то «интеллектуальное» отправление.

Любовь – чувство высокое. Но сколько драм и трагедий принесло и несет людям это «высокое» чувство! В жизни любовь играет и роль сирены, и роль фурии, ибо – не мною замечено – нельзя быть одновременно влюбленным и благоразумным. Говорят, искусство должно учить человека обуздывать свои страсти. Но для этого надо, чтобы было что обуздывать. Маяковский говорил, что любовь именно та сила в человеке, которая мосты строит и детей рожает. В искусстве она пока что только мосты строит. Оцените, антипод-коллега, мое старание подойти к вопросу с точки зрения Ваших интересов...

Страсти. Не скрою, в Вашем письме кое-что верно подмечено. Но одно уточнение необходимо: боясь Вас, избегают и меня. И соображения нравственного порядка нельзя отбрасывать как несущественные. Забота о мopaльной стороне в изображении иHTиMных отношений не обязательно оборачивается ханжеством и лицемерием.

Однажды мне довелось выслушать «исповедь» двадцатилетней дeвyшки, ничем особым не отличающейся от большинства ее сверстниц. Речь зашла о любви. И вот что она сказала: «Девчата по-разному смотрят на любовь. Многие говорят, что это обман, иллюзия. А на деле, я знаю, мечтают о большой и настоящей любви. Некоторые живут в панике, что не выйдут замуж, растрачивают себя зря. Например, покупают два билета в кино и потом один «лишний» продают подошедшему парню. Чтобы познакомиться. Противно! Парни растут в собственных глазах: как же, их «ловят», на них «бросаются». Ведут себя как феодалы. Те из девочек, которые не «ловят» («неактивные»), сидят дома, скучают или окунаются в спорт, самодеятельность, вязание. Со мной, например, мальчишкам скучно. Пока смеюсь, веселюсь в компании – все хорошо. Как только не даю им распускать руки, требую уважения – отходят в сторону, записывают в «синий чулок», в «недотроги». Парень, который мне нравится, как-то сказал: что ты строишь из себя недотрогу, гордячку? Какой осел будет тебе угождать, когда вокруг столько красивых и простых девчат! Получила «урок жизни». А он мне и сейчас продолжает нравиться, хотя мы с тех пор и не дружим. Девчата рассказывают о своих отношениях, как о популярном кинофильме. И фантазируют, переживают. Не все, конечно, но многие хотят большего, чем случайные встречи. Но открыто признаться в этом не хотят. Посмотрят фильм и говорят: «У меня тоже так было. И я жду своего суженого. Такого, как Гоша в фильме «Москва слезам не верит». А иногда берет сомнение: вдруг он не появится? Может быть, девчата правы и в жизни все проще?..»

Ответить ей может искусство – раскрывая красоту сильного, правдивого чувства, сложную запyтaнность эмоциональных связей, отношений. Не упрощай готовыми, морализаторскими схемами. Подлинному искусству чужд бесплодный квиетизм – «отойди ото зла, и обретешь добро». Не стоит забывать печальный урок христианской религии: стремление обуздать страсть во имя высокой нравственности, «благодати» обернулось пессимистическим взглядом на человека как на существо греховное, испорченное изначально. Под опекой церкви и страсть и нравственность получали самое уpoдливое и извpaщeнное выражение. Дeвyшка (а таких, как она, миллионы) не поймет, не поверит, ей не расхожие «формулы» любви нужны – она их знает не хуже писателей, режиссеров (в школе ведь «проходят» и Ромео с Джульеттой, и Наташу Ростову с Андреем Болконским), – а судьба чувства таких же конкретных и сегодняшних людей, как она сама.

Природа не любит пустоты. Вот ее и заполняют псевдолюбовные романы и фильмы, рассчитанные на то, чтоб сердце «замирало, щипало... щипало, замирало». Или зарубежные фильмы и романы, обильно начиненные эpoтикой, где нередко отодвинута в сторону идеальная, духовная сторона любви и авторы обращаются не к эстетическому и нравственному чувству зрителя, читателя, а рассчитывают на инстинкт, чистую физиологию. И это «пoлoвoе» искусство вместе с «бесполым» образуют две стороны одной и той же медали. Ведь ханжество только лицемерно-показная сторона того же порока.

Нравственность произведения измеряется не количеством поцелуев и не тем, одеты или раздеты герои. Она определяется высотой нравственного чувства и позиции автора. Л. Н. Толстой говорил, что не влюбленные молодые люди, брюнет и блондинка, а влюбленность, то есть само чувство любви в различных его сплетениях и оттенках, является предметом изображения искусства. Не случайно таким успехом пользуются у читателей повести Ч. Айтматова. Его «Джамиля» и «Тополек мой в красной косынке» удивительно поэтично передают всю гамму страстей любящих сердец. Здесь есть все: и открытие, прозрение любви, ревность, и измена, и страдание. Любовь оборачивается драмой, трагедией. Но, любя и страдая, герои не теряют в себе человеческое. Чувство любви у них – глубокое, требовательное – обладает высокой культурой проявления, поднято до уровня «идеальных переживаний». Не обязательно стреляться или бросаться в реку, чтобы доказать силу страсти.

Тысячи поэм и романов написаны о любви, но и сейчас, по-моему, нет ничего выше пушкинского:

Я вас любил безмолвно, безнадежно,

То робостью, то ревностью томим;

Я вас любил так искренно, так нежно,

Как дай вам бог любимой быть другим.

Это подлинный поэтический катехизис любви, где она – открытие целого мира эмоций, всей музыки всепоглощающего, самозабвенного, бескорыстного чувства. Но любовь и вселенский «пожар сердца», как сказал Маяковский, когда человек «прекрасно болен», и вызов в горьковской «Дeвyшке и Cмepти», где любовь сильнее cмepти и «нет огня – огня любви чудесней!». Она и «самая своенравная страсть», по определению опять же Пушкина, и «самое возвышенное из всех личных страданий», как сказал о ней Ф. Энгельс.

Бескорыстие – узда любви. Именно оно сообщает страсти «культуру» самовыражения, очищая ее от эгоизма и грубости.

Искусство не выставка, не витрина «идеальных» героев, где все приторно-красиво и гладко. Добрая сила искусства состоит в пробуждении и облагораживании страстей, оно должно и говорить о страсти, и быть страстным. Древние пифагорейцы видели в искусстве целительное средство «врачевания», с помощью которого придается благородное направление любви и ненависти, страху и вожделению, сдерживается наклонность к изнеженности или распущенности чувств. Они настолько верили в спасительную миссию искусства, что искали «целебные составы» мелодий и танцевальных движений, ритмов, способных обуздать крайность страстей, очистить их от того, что люди потом назвали «мордасти».

Миссия искусства – врачевать духовно, исцелять нравственно. Меня эта «наивная» формула вполне устраивает. А Вас?

Может быть, у кого-нибудь из читателей возникнет вопрос: зачем понадобилось автору сталкивать в этом эпистолярном диалоге двух антиподов – Страсти и Мордасти? В самом деле, о том, что такое человеческие страсти и каким должно быть их отражение в искусстве, вряд ли когда-нибудь будет сказано последнее или самое точное слово. И далеко не каждый спор рождает истину. Но если спор, столкновение мнений, позиций, точек зрения рождает путь к истине, освобождает от заблуждений, стереотипов мышления, то его польза, думается, несомненна.

«ПОХВАЛЬНОЕ СЛОВО» МОДЫ (Нечто ироническое)

Представьте, что Мода смотрится в зеркало, точнее, смотрит на себя «со стороны». Что увидела она, о чем думает? Вы скажете, что мнение о себе всегда пристрастно, субъективно, что скромность предписывает говорить языком самого предмета (а не выпячивать себя). Верно. Но чтобы выделить интересующий предмет, обнажить его сущность, надо принять во внимание и то, что он сам о себе «думает». Поэтому предоставим слово Моде, которая...

...размышляет:

Какие все-таки странные и нeблагодарные существа люди! Следуют, гоняются за мной и тут же открещиваются, ругают. Приписывают то, к чему я никакого отношения не имею, обвиняют в грехах, которых я даже боком не касаюсь. Их раздражает моя неустойчивость, переменчивость, И не замечают, что этим-то я для них и привлекательна. Непосредственность – моя натура, каприз – хаpaктер. Я живу своей жизнью и по своим законам. Тем и интересна. Не я ищу, меня ищут, домогаются, торопят. Называют стихийным бедствием, разорительницей семьи. Ну а что бы без меня делали, куда б девали деньги? Я удовлетворяю прихотям, причудам постоянно меняющихся людских потребностей, еле успевая зафиксировать и выразить то, что мне самой, собственно, и не принадлежит. А вдогонку слышу смех. И всякий раз хочется спросить: над кем и над чем смеетесь?!

Московские студенты-текстильщики который уже год дают сатирическое представление мод. Зал то и дело взрывается смехом – злым, безжалостным. Еще недавно габардиновое пальто, плащ из болоньи были пределом мечтаний многих, а эта потешная панама украшала голову каждого третьего на Черноморском побережье. Смеются сегодня над тем, чему поклонялись вчера. С истовостью, которой позавидует человек верующий. Упрекая меня в капризности, своенравии, сами перебегают от увлечения к увлечению, не заботясь о постоянстве. И если бы только в одежде...

Бег мой убыстрился. Изменились и дистанции: все чаще со стайерских приходится переходить на спринт. Но и тут дело не во мне. Никогда прежде не ощущалось такой повсеместной тяги к переменам, обновлению, как в нынешние времена. Ученые усматривают здесь некую закономерность. Вот что, например, пишет американский физик Р. Оппенгeймер: «Сегодня главная функция самых важных и жизнестойких традиций заключается именно в том, чтобы служить орудием для быстрых перемен». Подмечено точно. Действительно, обычаи и традиции со скоростью моды приноравливаются к переменам в окружающем мире. Некогда четкий водораздел между ними размывается, исчезает. Традиции, которые кичились своим постоянством, устойчивостью, тоже вынуждены считаться с капризами человеческой психологии. Да и только ли психологии?..

Я навожу порядок в хаосе вещей, затрагивая все: уклад жизни, стиль общения и манеру поведения людей, мир науки и искусства, любовь и бpaк. Нет такой сферы человеческой жизни и деятельности, где бы не чувствовалось мое дыхание.

Свобода, с которой я меняю свои симпатии и пристрастия, глубоко импонирует людям. Я снимаю усталость привычных представлений, приобщаю людей к тому, что в наш суетливый век они никогда бы не узнали сами. Признайтесь, сколько вы прочитали книг, посмотрели спектаклей и выставок благодаря моей прихотливой воле? А сколько поэтов, художников, артистов и даже ученых стали популярными благодаря мне! Да, я не способна присудить артисту искомое им звание заслуженного или народного, но, делая его имя популярным, значительно сокращаю путь к заветной цели. Я возвожу в сан «гения», «новатора» даже тех, кто не возносился сюда в минуты самой лихорадочной работы своего воображения.

Меня упрекают в распространении дилетантизма, придавая этому слову обидное значение. Да так ли уж плохо быть дилетантом? Дилетантами были Генрих Шлиман, раскопавший руины Трои и Микен; химик по профессии, композитор Александр Бородин; историк средних веков Луи де Бройль, автор идеи волновой природы материи, и т. д. Дилетант, по словам И. А. Гончарова, «любит порыскать в области чудесного или подонкихотствовать в поле догадок и открытий за тысячу лет вперед». Всякое увлечение поначалу грешит дилетантизмом, но кто решится предугадать заранее, во что оно обратится в конечном счете? Интересуясь тем или иным делом по склонности, свободной от голого расчета, дилетант действует по душевному порыву, побуждению. Конечно, плохо, если он кончает том, с чего начал,– полуобразованностью, но, согласитесь, этот грех не страшнее апломба «всеведения», свойственного многим профессионалам. Не знаю, в чем именно выразится гармоничность человека будущего, но сейчас она может проявляться как сочетание высокого профессионализма в одной области человеческой культуры с дилетантским отношением ко всем остальным областям. И я по мере сил способствую этому.

Столь же несерьезным выглядит и упрек в том, что я нивелирую личность, стандартизирую поведение и отношения между человеком и вещью. Но и здесь я лишь оформляю рожденное самой действительностью. Не сочтите это попыткой уйти от ответственности. Дело в том, что в так называемой стандартизации нет ничего ужасного. Напротив, она содержит в себе немало ценного. Стандарт избавляет человека от непроизводительных затрат энергии и внимания, расходуемых часто по пустякам, позволяет сосредоточиться на главном, существенном, преобразует хаос в порядок. Вы недовольны несовершенством типовых образцов – сделайте их совершенными. А я, в свою очередь, позабочусь о том, чтобы и здесь не воцарился застой, и через смену форм обеспечу многообразие. Правда, большинство примирилось со стандартизацией в мире вещей, диктуемой самим хаpaктером массового производства, но обеспокоено ее проникновением в область духовной жизни, творческой деятельности. Между тем стандарт и здесь способен сыграть полезную роль.

Сошлюсь на конкретный пример. Актриса МХАТа, придя на съемочную площадку, попросила режиссера напомнить ей «номер», то есть как она играла предложенную ей роль на пробе, проведенной несколько месяцев назад. Проще говоря, прием, который так понравился постановщику картины. Всех присутствовавших на площадке подобная просьба шокировала: как же, актриса прославленного театра – и вдруг «номер», то есть штамп! Режиссер показал ей «пробу», и она, вспомнив прием, отлично – в духе школы переживания – сыграла большой эпизод, тронув зрителей проникновенностью и жизненной убедительностью. Что же, собственно, случилось? Актриса просто забыла набор внешних приемов и средств, с помощью которых ей удалось когда-то на пробе точно определить свое отношение к роли, подойти к сущности хаpaктера героини. Вспомнив их, она открыла себе простор для свободного и вполне оригинального творчества.

Что же касается тревоги за судьбу индивидуальности, которой якобы угрожает растущая стандартизация, то она сильно преувеличена. И, кстати, именно там, где речь заходит о «духовном». За поддержкой я обращусь к авторитету Гегеля. «Отдельные души,– пишет он,– отличаются друг от друга бесконечным множеством случайных модификаций. Но эта бесконечность представляет собой род дурной бесконечности. Своеобразию человека не следует поэтому придавать чрезмерно большого значения. Скорее следует считать пустой, бессодержательной болтовней то утверждение, что учитель должен заботливо сообразоваться с индивидуальностью каждого из своих учеников, изучать и стараться развивать их каждого в отдельности... Своеобразие детей терпимо в кругу семьи; но с момента поступления в школу начинается жизнь согласно общему порядку, по одному, для всех одинаковому правилу; здесь дух должен быть приведен к отказу от своих причуд, к знанию и хотению общего, к усвоению существующего общего образования. Это преобразование души только и называется воспитанием». Излишнее внимание к «причудам» духа, по Гегелю, ввергает человека в состояние неопределенности и порождает «дурную» индивидуализацию. Проще говоря, пародию на индивидуальность. Приобщение к «общему», напротив, закрепляет манеру поведения и способ деятельности, присущие данному человеку, сообщает хаpaктеру «постоянную определенность». И тогда не минутный каприз, а воля определяет способ и содержание поведения.

На первый взгляд кажется, что все сказанное выше обращено против меня. Но это не так. Верно, что я имею дело с чисто внешней, «аксессуарной» стороной жизни личности. Но значит ли это, что тем самым я будто бы отвлекаю от главного, от смысла человеческого существования? Отнюдь нет! Поговорка «по одежке встречают – по уму провожают» меня вполне устраивает. Я вижу свою социальную миссию совсем в ином: через внешнее соединять людей, проложить путь к общему. Я не что иное, как недекларативная форма общения и объединения людей, которые должны «встретиться», прежде чем им придется «провожать» друг друга. Своей кратковременностью, парадоксальной натурой я лишь подчеркиваю незначительный и несерьезный хаpaктер «прихотей дня», столь дорогих дурно понятой индивидуальности. Я разделяю позицию горьковского Бубнова из пьесы «На дне»: «...снаружи как себя ни раскрашивай, все сотрется...»

Истинная беда состоит в том, что «модой» очень часто нарекают то, что не имеет ко мне никакого отношения,– несамостоятельность, поверхностность мыслей и поведения, излишнюю внушаемость, недостаток чувства собственного достоинства и т. п.

...обвиняет:

Можно было бы оставить без внимания многочисленные упреки в мой адрес, утешаясь сознанием, что и упрекающие на пpaктике следуют моим велениям, обнаруживая порой завидное рвение. Не будет ли это, однако, расценено как «знак согласия»?

Те, кто склонен считать меня «внебрачной дочерью скандала», упускают из поля зрения одну весьма важную фигуру – фигуру посредника, которая многолика, вездесуща, активна. Это – «теоретики» моды, художники-модельеры, производственники, пресса, создатели рекламы и т. д. Иногда мне кажется, что слово «посредник» произошло от «посредственности» и означает нечто среднеарифметическое между хорошим и плохим. Увы, я не преувеличиваю и не пытаюсь переложить вину с себя на плечи других. Судите сами.

Однажды молодой художник, работающий па известном в стране заводе, обиделся за кошек и слоников, превращенных в символ мещанского быта. И вот, «протестуя», он создает керамическую статуэтку кошки, полную грации и «достоинства». Самые активные ниспровергатели мещанства вынуждены были признать факт художественной реабилитации невинного животного. Но когда статуэтка, пройдя все фазы массового производства, очутилась на прилавках магазинов, вопрос о ее мещанской сущности вновь стал злободневным. Перед покупателем предстала все та же, грубо раскрашенная в ядовитые цвета, неизящная кошка, что долгое время прочно и вызывающе представляла на комодах вкус хозяев. Признаемся, и наш прекрасно придуманный олимпийский «мишка» тоже в ходе своего «омассовления» пережил эволюцию превращения в нечто малохудожественное. Скажут, в условиях массового производства такая инфляция художественных достоинств произведения неизбежна. Конечно, при массовом исполнении много труднее сохранить эстетические качества подлинника. Но дело не только в массовости, в тиражировании. Мне кажется, одной из причин является, например, то, что художник – автор произведения – где-то уже на самом начальном этапе производства отодвигается фигурой «посредника». И тогда появляется нечто поп-артовское, кич-образное в отечественном варианте. Не в том ли дело, что форму вещи – то, как она сделана,– считают чем-то малосущественным, не имеющим отношения к содержанию?

Меня, Моду, модно упрекать сейчас в забвении национальных традиций, колорита и т. п. Но я давно уже – работами своих лучших модельеров – предложила одеваться в русские дубленки, русские сапожки, русские сарафаны и платки с розами. Все это я вернула из «забвения» через... Болгарию и Францию, где «посредники» оказались оперативнее, расторопнее, чем наши, отечественные.

Но есть еще один тип «посредника», с которым у меня давние счеты. Это те, кто меня рекламирует, точнее, навязывает, кто обольщает людей беспочвенными фантазиями, рожденными поверхностностью и, скажу резче, безответственностью. В одной из газет как-то появилась статья, не помню под каким названием. Вначале, как принято, сказано несколько общих слов насчет того, что «одежда – одно из проявлений человеческого хаpaктера», что мода «рассказывает и о времени, в котором она живет». А потом из столь же общего (и абстpaктного) определения «XX век – век дальних путешествий и огромных скоростей» прямо выводится «деловой» и «спортивный» стиль костюма нашего времени. В не менее категоричной форме автор прогнозирует и будущее: мода завтрашнего дня – союз эстетики и химии. А химия – синоним красочности, разнообразия, вечного обновления и дешевизны в моде... Много неожиданного и странного для себя вычитала я в этой статье. И позавидовала ее автору: как хорошо и ясно представляет себе он психологию человека завтрашнего дня, его отношение к химии и прочим достижениям цивилизации! Кажется, давно уже понято, что всякие абстpaктные рассуждения о человеке, прогрессе науки, техники и прочего по существу своему малопродуктивны. Я сама, к примеру, не рискну даже предположить, что «выкинет» человек лет через десять – двадцать, чего захочет, что отвергнет. Мне принадлежит только тактика. Стратегию определяют другие, к которым я считаю себя обязанной прислушиваться.

Кстати, я уверена, что о моде – во всяком случае, там, где ее рекламируют, разъясняют,– надо говорить и писать с юмором, с некоторой долей иронии. Как это, скажем, делает И. Андреева, главный искусствовед Общесоюзного дома моделей в статье «Мода в современном бюджете». Оказывается, есть три варианта: «Одетый модно и хорошо; одетый модно, но плохо; вообще модно одетый. Представители первой категории носят «вещи по себе», то есть выбирают то, что им идет, одеваются в соответствии со своим хаpaктером, я бы сказала, даже внутренним ощущением. Они учитывают, какая одежда преобладает во вкусах; кстати, в умении видеть это – известное проявление вежливости к окружающим. Например, если общепризнано, что сегодня красиво платье длинное, зачем же ходить в коротком? Иное дело, если вы стремитесь обязательно обратить на себя внимание, показать, что вам, грубо говоря, ни до кого нет дела. Это уже вопрос культуры. Одеваться модно, но плохо – значит бежать «впереди поезда», срочно, без разбора шить себе модели, появившиеся в журналах мод. Но, поверьте мне, далеко не все, что публикуется в журналах, становится на самом деле модным, выносится на улицу. Идет тщательный отбор, и немалая часть отвергается, остается предложением, не более. Наконец, третий вариант – вообще модно одеваться. Подчеркиваю, вообще, потому что мода сейчас – не только современное платье, но и целый комплекс явлений, впрямую не связанных с одеждой. Модно ныне само слово «мода», простите уж за такой каламбур. Судите сами: мы сегодня называем модой и увлечение джазом, и манеру стоять, сидеть, разговаривать, общаться, расставлять мебель. Мода сейчас оказывает заметное влияние на все сферы человеческой жизни; поэтому понятия «человек модно одетый» и «человек современный» неразделимы. Кстати, истинно современный человек всегда индивидуален, в том числе и в манере одеваться. Мы называем это стилем одежды. А он определяется стилем самого человека. Словом, если ты молод – будь молодым. Если серьезен – выгляди серьезным. Если ироничен – умей смотреться ироничным и не заковывай себя, скажем, в парный костюм с ультрамодным галстуком и модной сорочкой». Есть о чем поразмыслить!

Либо прочитайте и посмотрите книгу Вячеслава Зайцева «Такая изменчивая мода». Посмотрите, так как она иллюстрирована самим автором. В. Зайцев в легкой, публицистической манере пытается дать ответ на многие серьезные вопросы, связанные с модой. Так что же такое мода, как рождается она? Как создается модная одежда? Как обрести индивидуальность, найти свой стиль в одежде? Пишет об «антимоде», о ее шествии по земному шару, о народном костюме – сокровищнице, из которой он «черпает новые темы, новые идеи, новые решения». Вспоминает Надежду Ламонову, художницу-модельера, завоевавшую в 1925 году «Гран-при» на Международной выставке в Париже. Надежда Алексеевна, помимо всего прочего, уделяла внимание производственному костюму и стремилась костюм рабочего и крестьянина превратить в произведение искусства. Правда, сам В. Зайцев в этой книге больше демонстрирует модели, которые массовыми никак не назовешь. Но в этом особенность его таланта: он всегда своими идеями опережает сегодняшний день.

Понятно, я обращаюсь к личности, уважаю ее, считаюсь с ней. Презираю тех, кто слепо подражает мне, «обезьянничает». Мое первое требование – изящество, невозможное без уважения к собственной индивидуальности, к собственному «я». Не украшать, а одевать – вот моя миссия. И я не в претензии к тем, кому самоуважение, сознание своей самостоятельной ценности подсказывает чувство несогласия с моими рекомендациями. Напротив, такие-то и заставляют меня постоянно искать, находить новые возможности, оценивать свою деятельность самокритично. Боюсь скуки. Люблю вольничать. Водить за нос. Без сожаления расстаюсь со «вчерашним днем», находя в самом протесте немногих рациональное зерно для своих будущих решений и открытий. И потому – со мной не соскучишься. Не надо ни навязывать меня, ни декретировать, используя силу внушения средств массовой информации, ни слишком рьяно следовать мне, забывая все ту же простейшую истину, что по одежде только «встречают».

Если в зале театра вы встретите несколько женщин с одинаковыми серьгами в ушах или в одинаковых платьях, то в этом, поверьте, ничего дурного нет. Плохо, что вы замечаете это. Значит, женщины не сумели «подать» себя так, чтобы в глаза бросался не покрой или цвет платья, не бижутерия или фасон туфель, а они сами – их взгляд, манера держаться, стиль общения, их обаяние. Вспомните Анну Каренину: «...она всегда выступала из своего туалета... туалет никогда не мог быть виден на ней... Это была только рамка, и была видна только она...».

Я не меньше других смеюсь над нелепостями, которые совершают люди из-за моды. Вот какую шутку я устроила в 1837 году. В программе концерта, который Лист давал в Париже, рядом с пьесой Бетховена фигурировала другая пьеса – Пиксиса, композитора уже мало известного в наши дни. В программе были случайно перепyтaны имена и произведение одного было приписано другому, так что публика, состоящая из культурных и образованных людей, долго аплодировала произведению Пиксиса, думая, что оно принадлежит Бетховену, проявив в то же время полное равнодушие к другой пьесе до такой степени, что многие даже покинули зал. Думая, что мы остаемся самими собой, мы часто являемся еще и публикой, то есть частью массы, реакции которой обусловлены моментом и средой. Я знаю книги, где иллюстрации модных абстpaкционистов то ли случайно, то ли нарочно были помещены вверх ногами. До сих пор никто, кроме авторов, об этом даже не догадывается.

Я достаточно хитра, сообразительна, если хотите, увертлива, чтобы не мешать человеку оставаться самим собой всегда, в любых обстоятельствах. Я не опасна тому, кто сам знает, чего хочет, кто никогда не изменяет своему достоинству и вкусу. Проявляя господствующий стиль общества, я бываю строгой и фривольной, скромной и удалой, спортивной и романтической, короче, такой, какими хотят быть сами люди. Не помню, чтобы где-то я предложила мини-юбку 40-летней женщине. Один из моих модельеров на вопрос, кому можно носить мини-юбку, очень точно ответил: «Это зависит от колена»,

Есть области, куда я проникаю помимо собственной воли, где мое появление подобно лакмусовой бумаге. Это область науки, искусства, короче, духовного творчества. Я разоблачаю несамостоятельность, неоригинальность, претензию на авторство там, где налицо незнание или просто искусный плагиат. Говорят, в философии «мода на Э. Гуссерля» сменилась «модой на Э. Мунье». Неправда, просто вчера не знали Гуссерля, а сегодня, как оказалось, Мунье. Зная издательские планы перевода очередных авторов Запада, можно заранее предположить, кто войдет в моду завтра. Или появляется фильм, резко выделяющийся на фоне других, возвещающий о рождении нового таланта. И тут же следуют копии, в которых об оригинале напоминают только отдельные приемы, paкурсы и т. п. (вспомните, в скольких картинах вы видели «движущуюся» камеру С. Урусевского из фильма «Летят журавли»).

Мне очень понравились размышления покойного Максима Рыльского на тему «Музы и моды». Поэт-академик, проживший сложную и интересную творческую жизнь, делится с читателем своими мыслями об искусстве. «Если понимать под музой творчество,– пишет он,– а под модами то, что имеет в определенное время и в определенных кругах общества самое большое хождение и безоговорочное признание, то, на что люди равняются и что принимают не рассуждая («это модно, значит, так нужно»), то надо согласиться, что это вещи полярно противоположные. Творец, «служитель музы», стремится быть непохожим на других. На этом, хотя и не только на этом, строится творчество. Поклонник моды стремится, считает законом для себя быть похожим на других. На этом строится мода». Я не могу согласиться с высокоуважаемым автором в том, что он понимает под модой. Но со смыслом его рассуждения согласна вполне. Если бы вместо «мода» было поставлено другое слово, например «несамостоятельность», расхождение между нами исчезло бы.

На вопрос, как отделить в искусстве истинное от ложного, композитор и дирижер Евгений Светланов реагирует постановкой более широкого вопроса: хорошо ли все то, что модно? И отвечает: далеко не всегда. Он верно замечает, что мода в одежде (на те же джинсы) ныне диктуется больше пpaктицизмом, чем эстетикой. И люди многое делают в быту по принципу: модно, потому что удобно. А вкус людей часто вообще ни при чем (действительно, добавила бы я к этому, изобрети швейная промышленность штаны удобнее и надежнее джинсов, все бы «перебросились» на другое. Е. Светланов цитирует известное рассуждение композитора Николая Метнера, его книгу «Муза и мода», изданную в 1935 году и направленную против признания меня в качестве неограниченной владычицы и верховного судьи в области духовной культуры. Из моды, писал Н. Метнор, выходит лишь то, что ею порождено, и, следовательно, добавляет уже Е. Светланов, возникает вечное противоречие – мода на моду: «...и на музыку нынче есть мода, хотим мы этого или не хотим, но это так. С этим приходится считаться. Но это вовсе не значит, что с этим явлением нужно навеки примириться». Так сказать, модному – модное, а немодному – все остальное. Взгляд и подход трезвый, с пониманием моей природы, сущности.

Иногда можно услышать и такое: «Носить джинсы – это значит жить по-современному». Какая чепуха! Быть современным человеком и выглядеть «по-современному» – далеко но одно и то же. Первое посильно личности, требует от человека серьезных духовных усилий, второе – лишь затрат и некоторого вкуса. Конечно, джинсы тут ни при чем. Гуманную роль моды даже в изменении внешнего облика человека принижать не надо. Женщина оделась модно – и уже кому-то приглянулась, понравилась (вспомните хотя бы фильм «Служебный роман»). Правда, не надо эту роль и преувеличивать.

Личность – это сложное и по своей природе собирательное существо, в ней, в зависимости от ее масштабности, представлен результат действия различных культурно-исторических сил и традиций. И в этом смысле «все мы коллективные существа». Может ли мода служить одним из связующих звеньев в процессе «собирания» личности? Безусловно, может. И это ни в коей мере не ущемляет прерогатив личности. Ведь «собирая», или вбирая в себя все действующие в данном обществе в настоящее время силы и традиции, личность пропускает их через себя критически и видит задачу в том, чтобы выявить собственное, личное отношение к жизни. Иначе она не сумеет выполнить до конца свою, ей только выпавшую социальную функцию (роль), а ее неповторимость растворится без остатка в чужом, не выношенном и не выстраданном ею самой опыте.

Спрашивается, к чему тогда приплетать моду? Ох как любят люди всюду отыскивать «козлов отпущения»...

...смотрит в будущее и предлагает:

Люблю помечтать, погрезить о будущем – ведь не только издающиеся миллионными тиражами фантасты могут позволить себе это. Мода тоже имеет на это право.

Хотя многие могут счесть некоторые мои теперешние «футурологические» представления продиктованными (увы! – такова уж моя несчастная судьба) тоже модой, имея в виду столь популярные ныне антиутопии.

Будущее мое все более и более связывают с этим варварски некрасивым (за исключением некоторых последних моделей) ящиком со стеклянной стенкой, который ныне старается приобрести всякая сколько-нибудь уважающая себя семья. Ведь именно он продиктовал многим и многим женщинам прическу и манеры, которые им совсем-совсем не идут и – как бы это сказать повежливее – слишком привлекают внимание к таким их особенностям, которые лучше всего было бы оставить в тени.

А мужчины – тоже бедные. Ведь многие из них и не подозревают до сих пор, насколько они принижены этими стандартными бодряческими улыбками, невольно заимствованными напрокат у теледикторов и комментаторов, насколько смешно выглядят они, говорящие с важно-ученым видом бaнaльности, известные ныне каждому дошкольнику, или же, наоборот, резво иронизирующие по поводу вещей, о которых начинают задумываться ныне даже самые шумливые пятиклассники.

Так и хочется помечтать. Навели же мы порядок на витринах магазинов, по крайней мере главных, расположенных на центральных улицах и площадях. Навели, поняв, что это тоже одна из самых массовых форм культурного, эстетического воспитания. И теперь на многие из них можно просто любоваться – вот что дало элементарное право не разрешать открывать эти самые витрины без согласия на то художников-декораторов. Так почему же еще в эфир, на миллионную аудиторию, наполовину состоящую из самых юных, а потому и самых моих ревностных поклонников,– это показали своими фундаментальными исследованиями серьезные социологи – выпускают людей, которые одеты, с моей точки зрения, элементарно безвкусно (хотя, конечно, им самим они кажутся одетыми по самой последней моде и даже «с иголочки»). А потом ведь пора хотя бы исполнителям телевизионных передач понять, что модный костюм предопределяет собой уже и некоторую вполне определенную, мягкую, современную манеру поведения. Иначе даже ультрасовременно одетый молодой человек выглядит на телеэкране, простите, разодетым манекеном.

Сведущие люди утверждают, что одним из первых мой путь предначертал канадский профессор Маршалл Маклюэн. Предначертал с опорой на данные литературоведения, психологии, физиологии, экспериментальной и теоретической электроники, ceкcологии и средств массовой коммуникации, охотно предоставляемые ему заинтересованными лицами и организациями. И вот до чего он додумался. Я, по его словам, до сих пор была женщиной слишком «хот» (hot по-английски «горячий»). Новое поколение, выросшее уже при этом темном ящике со стеклянной стенкой – телевизоре, воспринимает меня уже только «кул» (cool по-английски «холодный») – сдержанной очень, совсем не терпящей ярких красок, сильных контрастов, но зато направленной на раскрытие индивидуальности, милых особенностей каждого человека.

Слово даже новое уже придумано для всего этого, и, конечно, ужасное, совершенно неудобопроизносимое,– «негутенберговское восприятие внешнего мира». Когда Гутенберг ввел книгопечатание, он, оказывается, наложил неизгладимую печать на все духовное развитие человечества на несколько столетий – вплоть до самого начала нашего века, когда появилось кино, а потом и телевидение. Люди духовно росли в эту «гутенберговскую эпоху», читая книги, переживая вместе с их героями все, что давала им жизнь,– любовь и ненависть, страх и отчаяние, надежду и cмepть.

А читать книгу – дело не простое, требующее развития воображения и фантазии. Вот поэтому писатели и придумывали самые страшные, самые резкие коллизии; вспомните только «Братьев Карамaзoвых», например. Вот она, одна из вершин чисто «гутенберговского восприятия мира». Все «хот», все ужасно жарко, даже голова раскаляется от всех этих страстей.

Вот к каким экзерсисам приводит неосторожный подход к моим, простите научное слово, чисто инстинктивным устремлениям.

Но мое «поведение», включая самые экстравагантные выходки, определяется изменением потребностей людей, а в конечном счете обстоятельствами жизни, вызывающими и диктующими эти потребности. Возникновение и исчезновение потребностей – не в моей власти. Но как только они возникли, я вступаю в свои права. Я их удовлетворяю, не ожидая, пока будет пройден весь путь от простого влечения к желанию, когда они становятся осознанным мотивом деятельности. Можно спорить, насколько точна моя реакция и, как говорят философы, адекватна форма проявления возникших потребностей, но вряд ли справедливо корить меня за то, что наряду с модой на стихи я предлагаю моду на машины или транзисторы. Человеку нужны и хорошие транзисторы, и хорошие стихи, а то, что он ищет и находит в моде, зависит от него самого. Вот тут-то и сказывается культура и человеческий смысл его потребностей.

Я «заведую» сферой потрeбления. Будучи одной из форм потрeбления, стараюсь не переступать границ «положенного» и «дозволенного». И если это все-таки происходит, то надо разобраться, кто и что тому виною. Не мнимой «свободой» от пpaктических интересов определяется «бескорыстие», например, эстетического восприятия. В этом смысле оно вполне «корыстно», «полезно». Суть в хаpaктере самих человеческих потребностей, проще говоря, в том, что человеку нужно, когда он встречается с миром искусства. Скажу конкретнее. Нет ничего дурного в том, что кто-то любит остросюжетные произведения, насыщенные динамикой действия и т. п. Беда, если ничего иного, кроме сюжета, не нужно, если не получаешь (потому что «не замечаешь») удовольствия, например, от мастерства исполнения, лепки хаpaктера, способности актера за сравнительно короткий промежуток времени передать эволюцию своего героя, если за сюжетом в тематической картине не видишь живописи самой по себе.

Есть зритель, чье отношение к искусству ограничено привычным для него потолком существования, уровнем нравственного и эстетического развития. Не произведение искусства «поднимает» его, а он «опускает» его до себя, до удобного (привычного) уровня. Когда твой интерес теряет общественную значимость, ибо ты уже не способен соотносить его с интересами других людей, тогда возникает самодовольство, этот бич на пути нравственного и эстетического самосовершенствования личности. И тогда всегда виноваты другие в том, что ты их не понял. Тогда непонятно то, что не понял ты. Это обезличивает, обедняет человека, ибо все воспринимается с точки зрения зримой, осязаемой пользы, а духовный интерес превращается в нечто мистическое и бесполезное.

Способности, если они не развиты нравственно и эстетически, могут завести человека куда угодно. И здесь мы подходим к важному для правильной оценки «модного поведения» пункту. С моей помощью люди нередко хотят выделиться из окружающей среды, обратить на себя внимание, не понимая, что по-настоящему можно выделиться лишь богатством духовного мира, высокой культурой. Стать заметным подобным образом трудно. Для этого надо много знать и уметь, непрерывно совершенствоваться – умственно, нравственно, эстетически. Иметь же яркое оперение легко и доступно каждому, хотя за ним чаще всего ничего действительно оригинального не скрывается. Подлинная оригинальность человеческой личности возникает и расцветает тогда, когда человек овладевает настоящей культурой, не имеющей ничего общего с ее подделкой и суррогатами.

Хорошая мода и мода на хорошее ничуть не противоречат нормам высокой нравственности и эстетическому вкусу, являются источником положительных эмоций, делают повседневную жизнь людей ярче, наряднее, интереснее. Это факт, что современная мода в одежде сделала ее и красивее, и проще, удобнее, давая возможность выявить своеобразие человеческой фигуры и внешнего облика.

Правда, есть еще люди, толкующие демократизм в моде по-своему, иногда даже в ущерб себе и обществу. Для них демократизм – это своеобразное «все дозволено», а современность – лишь усвоение сугубо внешних примет окружающей жизни, что исчерпывается употрeблением «модных» словечек и манер. Такая «современность» способна какое-то время производить впечатление, но захватить по-настоящему и надолго не может. Вообще там, где дело касается современности одежды, манеры поведения, форм общения, следовало бы сказать о непоказной скромности, которая всегда «в моде», о чувстве собственного достоинства, которое не позволит человеку поддаться модным веяниям, если они противоречат его собственным представлениям о прекрасном и безобразном.

Ведь мода – это чисто человеческое изобретение; она возникла с людьми, с людьми и умрет. Эта мысль принадлежит Василию Шукшину, который всегда, по его словам, неожиданно оказывался «впереди» моды: отставал не «чуть-чуть», а ощутимо.

Могут спросить: что же станет с вами, Мода, когда согласованность потребностей и способностей станет реальностью, нормой существования не отдельных людей, а всех? Когда человек перестанет попадать в плен к вещам, созданным его же мозгом и руками? Отвечу: «работа» найдется. Человек никогда не успокоится, ему всегда будет нужно «что-то еще». Вот в отыскании этого «чего-то еще» я помогу ему, используя весь мой опыт и все жанры, кроме скучного.

Одного старого писателя спросили, как он относится к моде в области культуры, духовной жизни общества. Он ответил, что признаёт только одну моду – моду на человеческую личность, на умение оставаться самим собой.

Авторский постскриптум. Автор убедительно просит учесть, что со многим из сказанного от лица «Моды» он не согласен, ответственности за это не несет и вынести окончательное суждение предоставляет читателю.

«ПРИРОДА ЭТО Я» («...Чтобы забыть в лесу шляпу»)

Тема «природа и человек» не новая, однако много и страстно обсуждаемая. Обсуждают ее чаще всего с упором на бережливое, продуманно-рациональное использование природных богатств. И это понятно: природа совсем небездонна, ресурсы ее небезграничны. Возникло понятие энергетического кризиса, пишут о нехватко бумаги, а значит, и древесины, из которой ее производят, сетуют на исчезновение чистых рек и водоемов, на то, что перевелась рыба и мало дичи, и т. д. Если человек вторгается в природу, не считаясь с ее законами, грубо разрушая структуры, краски и ритмы, то он, по сути, сам обрубает корни, артерии, нервы, связывающие его с недрами, бездумно расшатывает почву, на которой стоит, держится, уничтожает то, чем дышит, питается, живет,– первоисточник своего жизненного обмена. Такое вторжение в недра природы вооруженного современной техникой человека почти неизбежно влечет за собой побочные отрицательные явления.

Ф. Энгельс в свое время писал: «Не будем, однако, слишком обольщаться нашими победами лад природой. За каждую такую победу она нам мстит. Каждая из этих побед имеет, правда, в первую очередь те последствия, на которые мы рассчитывали, но во вторую и третью очередь совсем другие, непредвиденные последствия, которые очень часто уничтожают значение первых»^*). Возможность возникновения таких непредвиденных последствий многократно возрастает в условиях научно-технической революции.

Если в прошлом человек нуждался в защите от разрушительных сил природы, то ныне человечество дожило до проблемы защиты природы от человека. Недаром ООН объявила наступившее десятилетие – 80-е годы – годами охраны природы. На этот призыв горячо откликнулась мировая прогрессивная общественность. Значительные шаги на пути решения этой глобальной проблемы уже делаются в странах социализма. В нашей стране принят специальный Закон об охране природы. Немалую заботу взяли на себя общественные организации. Спасаем озеро Байкал – уникальный заповедник и резервуар чистой воды, озеро Севан. Население Литвы с упорством, достойным всяческого уважения и подражания, старается превратить свою республику в край, отличающийся богатством фауны и флоры (уникальная стокилометровая аллея связала, например, Каунас с Вильнюсом). Один за другим все новые уголки неповторимой природы нашей страны объявляются заповедниками, берутся под охрану государства. Но мы еще в самом начале решения проблемы «природа и общество», «природа и человек». И еще не в полной мере научились предупреждать возникающие эксцессы.

Мелеет Иссык-Куль. «Хрупка, нежна и, как оказалось, уязвима жемчужина Иссык-Куля... Озеро, как шагреневая кожа, все сжимается и сжимается. Дальше и дальше отступает от берега его вода. Только за последние десятилетия уровень ее понизился почти на три метра»^*),– пишет Ч. Айтматов, озабоченный будущим «гoлyбой жемчужины». Почему мелеет чудо-озеро? Редеют леса над реками, текущими к нему. Увеличилось число орошаемых за его счет земель. Возникло противоречие, которое Ч. Айтматов определил так: «...человек не против озера, а против самого себя».

Действительно, отношение к природе несет на себе печать отношения людей друг к другу. Тут взаимная, «обратная» связь. Как писали К. Маркс и Ф. Энгельс, «ограниченное отношение людей к природе обусловливает их ограниченное отношение друг к другу, а их ограниченное отношение друг к другу – их ограниченное отношение к природе...»^*). И в этом смысле бережное отношение к природе есть своеобразное отражение зрелости общественных отношений. Не случайно писатель закончил свою статью о проблемах Иссык-Куля следующей мыслью: «Судьба озера Иссык-Куль должна стать своего рода образцом правильных отношений природы и человека общества развитого социализма, новым свидетельством того, что самое прогрессивное общество на планете способно найти возможности и ресурсы для сохранения разумного баланса в нерасторжимом звене человек – природа».

У этой проблемы много сторон. Например, философская, ибо встает вопрос: зачем живем? Что нужно губить, а что не надо? Когда человек по-настоящему человечен: когда считает себя и созданный им мир культуры центром вселенной или когда не забывает ни на минуту о том, что сам является частью природы, из которой он вышел?

Для основоположников марксизма-ленинизма история природы и история людей неотрывны друг от друга, взаимно обусловливают друг друга. Как бы далеко ни ушел человек в своем развитии, от природы уйти, освободиться он не сможет. Да этого и не надо делать. Природа и общество не противостоят друг другу; это взаимопроникающие, неотделимые друг от друга явления. Олицетворением их неразрывной связи, внутреннего единства является человек – «общественное животное»^*), как неоднократно определяли его К. Маркс и Ф. Энгельс. Ведь «человек живет природой. Это значит, что природа есть его тело, с которым человек должен оставаться в процессе постоянного общения, чтобы не умереть. Что физическая и духовная жизнь человека неразрывно связана с природой, означает не что иное, как то, что природа неразрывно связана с самой собой, ибо человек есть часть природы»^*). «...Познание природы (выступающее также в качестве пpaктической власти над ней) как своего реального тела»^*) – таково одно из важнейших условий полноценного человеческого бытия. Но по-человечески человек относится к природе лишь тогда, когда он развит общественно, а его общественное бытие не противоречит самому смыслу его собственно человеческого развития. Вот почему отношение к природе обусловлено общественным строем.

«...Использовать природу можно по-разному. Можно – и история человечества знает тому немало примеров – оставлять за собой бесплодные, безжизненные, враждебные человеку прострaнcтва. Но можно и нужно... облагораживать природу, помогать природе полнее раскрывать ее жизненные силы»^*). Не перекраивать или насильственно подчинять себе природу, а сохранять и облагораживать ее, обратив ее на благо людей,– таков принцип взаимоотношений человека и природы в социалистическом обществе.

Есть еще одна сторона проблемы «человек и природа», не менее важная,– нравственная, связанная непосредственно с духовным развитием личности (заметим, речь здесь идет именно о нравственном, а не только интеллектуальном ее развитии). Недостаточность нравственного развития человека обязательно скажется на его отношении к природе. Вопрос может быть поставлен так: кто же эти люди, что так неразумно, не по-хозяйски «орудуют» с природой? Не правда ли, вопрос законный и интересный?

Раньше, в пору моей юности, мне казалось, что уpoдуют, истрeбляют природу, глумятся над ней в основном люди «темные», то есть непросвещенные, техникумов и вузов не окончившие, необразованные. Со временем выяснилось: ничего подобного! Творят все это нередко и люди дипломированные, знающие и понимающие, но – и в этом их суть – некультурные, начисто лишенные человеческого отношения к природе. Оно им неведомо именно как чувство, не сформировано, не воспитано с детства.

Все помнят, как убили в Москве на Чистых прудах лебедя по имени Борька. Л летом школьники сожгли муравейник, видимо наслаждаясь зрелищем гибели от огня быстроногих насекомых. Сейчас читаю статью о белом мишке из «Красной книги»^*) – о том, как он пришел к людям и стал живой мишенью. Сначала с ним просто играли, вплоть до вольной борьбы, забыв о том, что этот мишка не из отдела заводных игрушек магазина. Затем, когда зверь попытался уйти, люди его начали преследовать. И медведь решил, так сказать, постоять за себя, устроив трепку одному из преследователей. Охотоведы, призванные охранять редких зверей, «защитили» весьма своеобразно «непослушного», строптивого медвежонка. Они устроили не отстрел, нет, а расстрел животного, продолжавшийся около часа. Подходя к медвежонку метров за десять, стреляли в упор, пока не кончились патроны. Раненый зверь, вопреки всем ожиданиям и «правилам охоты», агрессивности не проявлял: вставал, болезненно мотал головой, катался по снегу, пытаясь сбить жар в теле, пробитом пулями... О чем думали стрелки-охотоведы, наблюдая страдания зверя в ожидании, когда принесут дополнительный «боезапас»? Остается загадкой, о чем думали они и что чувствовали (и чувствовали ли вообще что-нибудь), когда тащили волоком убитого медведя за трос через весь поселок под взглядами детей, подростков, женщин.

Где начинается – и кончается – нравственность? С правил ли «хорошего тона» и норм приличий, как многие из нас, к сожалению, полагают? Может быть, нравственность начинается с желания и умения почувствовать и понять другое живое существо – и человека, и животное? Нет этого желания и умения – ничто не поможет, а усвоение самых хороших правил, норм, принципов останется не коснувшейся души формальностью. Охотоведы – «победители» медвежонка учинили расправу не над зверем, а над своей человеческой сутью. И надо бы еще выяснить, как в повседневной жизни обходятся они друг с другом, способны ли сопереживать, нет, не животным, а людям, друг другу, на каком расстоянии находятся они от порога, за которым начинается нравственность.

Природа теряет от неправильного к ней отношения – это, кажется, усвоено; теряет общество – это очевидно; но ведь что-то теряет и сам человек. Что же именно теряет он, чего лишается в самом себе, утрачивая (или искажая) свою связь с природой? Что с потерей контакта с природой пропадает в самом человеке?

Обычно под природой понимают «природную среду», и тогда она выступает как нечто внешнее по отношению к человеку. Именно так, в таком только смысле многие и воспринимают природу. Но «становление природы человеком»^*) – это еще и судьба природы в самом человеке, который не может, при любых своих достижениях и возвышениях над началом естественным, природным, от нее оторваться, тем более отказаться. Такой отрыв или отказ буквально cмepти подобен.

Теперь поставим вопрос: насколько сознателен, культурен человек в своих отношениях с природой, в том числе и со своей собственной? Ведет ли он себя повседневно сообразно добытому знанию о природе и не является ли часто это знание формальным, односторонним, узкопpaктическим, а то и просто корыстным, потребительским? Можно спросить и проще: помнит ли человек о том, что сам он есть часть природы?

Применительно к человеку «природа» означает не просто «тело», «физическое» (в отличие от «души», «духовного»), но и то, от чего он произошел и что «произведено» не им самим. Природа в ее буквальном и первозданном значении – это все то, что не тронуто человеком, частью чего он сам является по своему происхождению. С этой точки зрения прав Гете, говоря о природе, что «она есть все».

Современный человек гордится тем, что он покончил с суеверным почитанием и поклонением природе как пережитком первобытного анимизма. Он не прочь при случае с оттенком превосходства сказать о том, как он научился «обуздывать» природу. Но эта последняя не только вечный соперник человека, с которым он вынужден беспрерывно бороться, сражаться. Она и вечный, неизменный и бескорыстный союзник и друг человека, которому он многим обязан.

Создав культуру, цивилизацию, человек поставил природу на службу своим потребностям и интересам. Для природы настоящая, действительно человеческая культура не помеха, не противник. Ведь первоначальный, не испорченный привходящими соображениями, смысл понятия «культура» хорошо выражен самим термином (от лат. colere – ухаживать, обpaбатывать, совершенствовать, почитать). «Культура» выступает синонимом «очеловечивания» человека, признаком его общественно-исторической развитости. Но при этом нет никакой враждебности или несовместимости природного и культурного начал в его жизнедеятельности. Ведь человеку предназначено быть не просто посредником между природой и культурой, то есть созданной им «второй природой». Он сам – живой синтез этих двух начал. Конечно, сущность человека – социальная, но это отнюдь не означает, что с природой, ставшей в человеке частью созданной им культуры, не следует считаться.

Еще древние заметили и отметили родство, тесную связь «естественного» и «культурного» в условиях нормального развития человека. В идеале цель воспитания состоит не в том, чтобы уйти от природы или преодолеть ее, а в том, чтобы прийти к ней, но на другой, более высокой – общественной, культурной, человеческой – основе. «Природа и воспитание подобны,– говорил Демокрит.– ...Воспитание перестраивает человека и, преобразуя, создает ему вторую природу»^*). Перестраивает, преобразует человека – в чем, как и зачем? Об этом много спорили в прошлом, спорят и сейчас. Но любопытно, что в случаях рассогласования природы и воспитания многие не отваживались винить первую и оставались недовольными вторым. Вплоть до знаменитого лозунга Ж. Ж. Руссо «Назад, к природе!».

От какой культуры и какой нравственности, от какой «второй природы» Руссо предлагал убежать «назад», к природному, «естественному» состоянию человека? Понятно, что раздражало, оскорбляло его в «современном», цивилизованном человеке. Он восставал против общественных нравов, складывавшихся в условиях становления капиталистических отношений, против буржуазного эгоизма, безудержной жажды наживы и связанных с этим нравственных пороков. Однако Руссо был не прав: «там», в состоянии дикости и варварства, тоже мало хорошего. Воспевание счастливого детства человечества оборачивалось апологией невежества, предрассудков, отсталости.

Американский писатель, поэт, философ Г. Д. Торо под влиянием Руссо также искал «спасения» личности от дегуманистического влияния цивилизации в «бегстве» в природу, с тем чтобы «жить разумно, иметь дело лишь с важнейшими фактами жизни»^*). Цивилизация, по мнению Торо, является противоположностью «истинной жизни». Но «бегством» в природу не разрешить общественных противоречий и не залечить нравственного недуга. И все же, возражая Руссо и Торо, согласимся с ними в том, что нельзя недооценивать роль природы в формировании нравственного облика творца и преобразователя мира.

Часто приходится слышать: человек должен пребывать в непосредственном единстве с природой. Но, по Гегелю, это «единство в своей абстpaктности представляет собой как раз грубость и дикость», поэтому надо умело, мудро разрушать его, освобождая человека от природной зависимости и поднимая его над ней^*). Однако даже вырванного из плена природы человека понять можно лишь тогда, когда он берется в единстве с природой и с учетом того, насколько он «приподнят» над нею. Жить в изоляции от природы, отдельно от неба, звезд, рек, гор, пустынь, лесов и зверей, наконец, вне общения с другими людьми, нельзя. В отрыве от природы вообще немыслима человеческая жизнедеятельность. Ведь природа – это воздух, которым человек дышит, вода, которую пьет, недра, которые использует. Деление на «природу» и «общество» условно, относительно. Земной мир, как и человек, неделим. И если что-то не ладится в отношениях с природой – это первый признак, что неладное происходит в отношениях между людьми. А тот, кто не чувствует и не понимает природы, что-то существенное утратил в самом себе, не чувствует и не понимает самого себя. Действительно, можно ли считать полноценными людьми тех, кто, скажем словами Ф. И. Тютчева,

...не видят и не слышат,

Живут в сем мире, как впотьмах,

Для них и солнцы, знать, не дышат

И жизни нет в морских волнах.

Лучи к ним в душу не сходили,

Весна в гpyди их не цвела,

При них леса но говорили

И ночь в звездах нема была!

И языками неземными,

Волнуя реки и леса,

В ночи не совещалась с ними

В беседе дружеской гроза!^*)

Человек не просто связан с природой, не только находится в теснейшей ежедневной зависимости от нее, он сопричастен ей. Природа предоставляет человеку многое из того, в чем он постоянно нуждается. Но только тогда, когда он действует в согласии с ее законами, не нарушает ее собственного течения, хода, активно содействует ее нормальному развитию. Впрочем, человек имеет и множество таких потребностей, которые природа не может удовлетворить. В лучшем случае она поставляет «исходный материал». Человек как «венец природы», овладевая ее тайнами, посредством своей деятельности превращает естественные силы в «очеловеченные» и тем самым как бы развивает дремлющие в ней силы на благо себе. Когда такое соединение человека и природы налицо, когда природа охотно и бескорыстно отдает свои тайны в добрые и умные руки человека-творца, тогда-то и наступает желанная гармония. Этим союзом издавна живет наука. Хорошо сказал А. Эйнштейн: «Мне достаточно испытывать ощущение вечной тайны жизни, осознавать и интуитивно постигать чудесную структуру всего сущего и активно бороться, чтобы схватить пусть даже самую малую крупинку разума, который проявляется в природе»^*).

Природа либо открывается человеку, либо закрывается от него, становится непостижимой – в зависимости от умения или неумения к ней подойти, внимательно разглядеть, увидеть, услышать. Можно пройти по лесу и ничего не заметить, кроме листвы «вообще», деревьев «вообще», кустарника «вообще». Не почувствовать, не услышать звенящей тишины, таинственного шороха, не ощутить непередаваемой красоты сочетания зелени леса и синевы неба. Природа тогда мертва для человека.

Отношение к природе формируется постепенно, исподволь, в течение всей человеческой жизни. И надо сказать, немалую роль здесь играет искусство. До сих пор помню удивление, с каким узнала, как положительный герой романа Василия Ажаева «Далеко от Москвы», написанного в 50-е годы, рассуждал о тайге: «Это не лес в обычном нашем представлении, а какое-то стихийное буйство растительности! Стоят огромные гoлые стволы, увешанные до вершины зловещим темно-зеленым или черным мхом. Кроны деревьев сплелись и заслоняют солнце, внизу – мpaк, духота и все мертво: ни птиц, ни цветов, ни капли воды в почве! Есть в этом что-то от доисторических времен... Деревья стоят столетия, падают сами по себе от старости, и новые вырастают им на смену. Сколько диких чащоб, куда люди еще и не проникали! Это действительно враждебная нам сила, и я рад, что на мою долю выпала активная борьба с ней... Разве можно, например, гордиться пустыней Сахарой?.. Огромные прострaнcтва, занятые нескончаемой тайгой – это те же «белые пятна» на земле. Их не славословить надо, а уничтожать!..»^*). Правда, это всего-навсего точка зрения инженера-строителя, но она никем в романе не оспаривается.

Конечно, брать от природы надо, надо даже что-то и уничтожать. Но как, с какой целью? И надо обязательно отдавать, компенсировать природе то, что у нее взято, чтобы не нарушалось сложившееся и отнюдь не случайное для нее равновесие. Наше представление о «порядке» в природе должно согласоваться с ее собственными законами. Уничтожая воробьев, как в свое время в Китае, или призывая к поголовному истрeблению волков, люди нарушают естественно сложившийся процесс обмена и соотношения природных явлений, что приводит к серьезным отрицательным последствиям для них же самих. Ведь далеко не все, что кажется человеку в природе «лишним», «ненужным» или просто «злом», действительно подлежит уничтожению.

Природа и мы. Это отношение начинается с понимания или непонимания человеком своих действий, поступков, часто вредных и неоправданных... Весной, во время сокодвижения, стало распространенным собирать березовый сок. Бесспopно, сок этот полезен человеку, в нем много общеукрепляющих, целебных свойств. Но нередко это собирание превращается в варварскую операцию: стволу наносят непоправимую рану, которая будет сокоточить (равно – кровоточить), иссушая дерево, и в конце концов может его погубить. Режут по живому, даже не задумываясь над тем, что березе тоже «больно» (пишу и уже слышу, как кто-то из «философски образованных» готов упрекнуть меня в антропоморфизме, «очеловечивании» природы).

Другой пример. Издавна люди привыкли думать, что, сжигая прошлогоднюю траву, они тем самым помогают родиться новой траве. А зола послужит удобрением. И делают это, считая, что творят доброе, полезное дело. Полезное ли? Аспирант МГУ, члeн дружины охраны природы С. Пономаренко верно заметил, что на самом деле люди по неведению наносят природе вред^*). Если понаблюдать за лугом после сжигания травы, то обязательно увидишь странные изменения. Раньше на лугу был сплошной ковер цветов: бело-желтые ромашки, пурпурные луговые смолянки, луговые васильки, приветливые колокольчики, фиалки. Но прошелся огонь по нему – и картина совсем другая: цветов просто мало, в основном крутят свои золотые головки за солнцем одуванчики, лютики да уныло торчит пучками щучка дернистая, названная так из-за шершавой поверхности узких листьев. Луговому разнотравью приходится и того хуже. Его нежные ростки, поврежденные огнем, как говорится, уничтожены на корню. И совсем бесхозяйственно не знать того, что наиболее ценное сено дают бобовые травы: клевер, чана, дикий горошек. А они-то и исчезают при выжигании в первую очередь. На ранних стадиях развития цивилизации такой способ обращения с землей был оправдан, даже необходим. Но современный уровень земледелия не требует столь жестокого приема.

Из романа Леонида Леонова «Русский лес» мне навсегда запомнилась лекция профессора лесохозяйственного института Вихрова. В ней, в частности, говорилось: «Было бы нeблагодарностью не назвать и лес в числе воспитателей и немногочисленных покровителей нашего народа. Точно так же как степь воспитала в наших делах тягу к вольности и богатырским утехам в поединках, лес научил их осторожности, наблюдательности, трудолюбию и той тяжкой, упopной поступи, какою русские всегда шли к поставленной цели... Еще круглее будет сказать, что лес встречал русского человека при появлении на свет и безотлучно провожал его через все возрастные этапы: зыбка младенца и первая обувка, орех и земляника, кубарь, банный веник и балалайка, лучина на девичьих посиделках и расписная свадебная дуга, даровые пасеки и бобровые гоны, рыбацкая шняка или воинский струг, гриб и ладан, посох странника, долбленая колода мертвеца и, наконец, крест на устланной ельником могиле... Итак, лес кормил, одевал, грел нас, русских... В ту отдаленную пору и сложилось паше противоречивое отношение к лесу – смесь преувеличенной, под хмельком дружеской пирушки, нежности и унаследованного от предков-древлян равнодушия, если не пренебрежения, а порой и открытой вражды к нему. Когда с надлежащей страстью однажды примемся мы за великое дело лесовозобновленья, нам придется сперва научить свою левую руку уважать труд правой и привить детям нашим хозяйскую бережливость к лесу, этому благодотельному явлению природы, лишенному возможности упорхнуть от обидчика в поднебесье, или, подобно разгневанной золотой рыбке, сокрыться в пучине морской, или, на худой конец, писать отчаянные рапорта по начальству. Надо надеяться, посаженный собственною рукою, он будет нам дороже перешедшего по наследству...»^*)

Человек, конечно, склонен в той или иной степени восхищаться природой. Нет человека абсолютно равнодушного к ней. Красоту природы человек всегда так или иначе чувствовал и ею наслаждался. Его привлекала, завораживала вечная, непрестанная борьба света и тьмы, торжество света над тьмой. Удивляло его издавна, что для красоты природы совсем не обязательно, чтобы темная сила была уничтожена. Достаточно, если светлое начало возобладает, подчинит себе «тьму», ограничит ее претензии. А противоборство остается, оно сама жизнь.

Всегда ли человек учитывает эту особенность природы, особый хаpaктер ее равновесия? Беречь природу – не значит не пользоваться ею, а пользоваться с умом, с пониманием того, что познание природы – это одновременно и непрекращающийся процесс открытия самого себя, своего «я».

Связь с природой бывает разная. Бывает созерцательная: когда человек способен наблюдать и наслаждаться и целебным глотком утреннего воздуха, и переливом красок росы, и многоголосием леса. Есть связь активная: рыболов, охотник, лесоруб, люди, проводящие жизнь в поле, в лесу. Природа, как говорится, не боится им «показываться». И все же, пишет в своей книге «Уолден, или Жизнь в лесу» Г. Д. Торо, «большинство людей в этом отношении так и не выходят из детского возраста»^*). Что это значит? Очевидно, есть более высокий уровень общения с природой, когда природа проявляет человека в человеке, пробуждая в нем его духовное начало.

Можно согласиться с теми, кто оспаривает еще вчера казавшееся истиной мнение о том, что зависимость человека от природы тем меньше, чем выше его культурный уровень. Культура сама не может обойтись без природы (последняя, как уже говорилось, выступает в качестве не только материала, но и участника творчества человека). Но как сказывается эта зависимость и взаимодействие на конкретном человеке?

Вот человек на своем приусадебном участке выращивает нарциссы, пионы, астры, гладиолусы или клубнику. Экономический – не только личный, но и общественный – эффект от этой деятельности несомненен, очевиден. Цветы украшают быт, доставляют эстетическое наслаждение, клубника полезна для здоровья. Достойны уважения усилия, труд, затраченный на выращивание «даров природы»: человек окучивает кусты, ведет прополку, обрезает усы, прикрывает растения от заморозков и т. д.

Но какие чувства пробуждает, как откликается в его душе такая вот забота о «природе»? Становится ли лучше от такого тесного и, подчеркнем, действенного контакта с природой сам человек? Согласитесь, вы уже не будете думать о гармонии человека с природой, если общение с ней порождает лишь одно чувство – чувство собственника, для которого нарциссы, розы и клубника всего лишь коммерчески выгодный продукт. Он может даже и любоваться плодами своих рук, получать наслаждение от красоты цветка или куста роз. Но суть его отношений с природой в этом случае все-таки будет определяться формулой «товар – деньги – товар».

Отношение человека к природе вплетено в сеть всех его отношений с обществом, с другими людьми. От того, что он представляет собой как человек, как определенный социальный тип личности, каковы его потребности, во многом зависит и его отношение к царству природы. В отношении с природой, как и в отношениях с другими людьми, все зависит от того, насколько пробуждено, развито, воспитано в человеке человеческое начало, сознание принадлежности к высшим созданиям природы.

Природа – прекрасный и незаменимый «самоучитель» человеческих чувств. Она их пробуждает и облагораживает, рождает бескорыстие. Это как бы мир реальной сказки, где человек становится, часто неожиданно для самого себя, поэтичней, возвышенней. Общение с природой – это и акт сознания, предполагающий постижение человеком себя как ее части. А ведь «сама история,– писал К. Маркс,– является действительной частью истории природы, становления природы человеком»^*).

Природа – это не только красивый луг и красивая река, где может отдохнуть глаз и ухо. Этим далеко не исчерпывается человеческая духовная связь с природой. Человек отвечает природе на ее дары «взаимностью», одаривает, наделяет ее своими чувствами, поэтически одухотворяет ее в песнях, сказках, произведениях искусства. И нередко общение с природой помогает ему лучше понять себя.

Всякий раз, бывая в Ленинграде, я отправляюсь в дорогую мне Гатчину. Брожу по чудо-парку, этому живому произведению искусства, наслаждаясь необыкновенным сочетанием воды, зелени, открытого луга. И каждый раз как будто впервые упиваюсь этой беспредельной далью, воздухом, наполненным мельчайшими каплями жемчужного тумана, медленно переливающимися в лучах солнца.

И конечно, иду к старому знакомому – дубу, что стоит на открытой поляне около дворца Павла. Он вырос из семи разных желудей, из семи сросшихся дубков. Помню свое первое впечатление: обыкновенный, уже старый дуб, похожий на безвольный баобаб. Но стоит обойти вокруг пего, как тебя завораживают два глаза «медузы Горгоны». И ты идешь навстречу, прямо в «пасть», и, почти натыкаясь на ствол дуба, вдруг освобождаешься от власти гипноза. Два «глаза» – два причудливо сросшихся cyкa, а кора дуба – как руки старого человека, много сделавшего на этой земле, как сама земля, треснувшая от жажды... Еще несколько шагов по кругу – и ты вновь у исходного места. И тогда видишь, что ветки дуба, как у плакучей ивы, спускаются низко, почти касаясь земли, а сам он, такой могучий и мудрый, кажется тебе беспомощным, легкоранимым и уязвимым... И начинаешь думать о людях, знакомых и незнакомых, о самой себе...

Как же неотделимы люди от создавшей их природы, если она помогает им (вспомним толстовского Андрея Болконского) разгадать и понять себя, свое предназначение в жизни! Среди моих знакомых есть поэт – человек сложный, противоречивый, но талантливый. Он может быть злым и добрым, нежным и грубым, сильным и слабым. Как у гатчинского дуба, хаpaктер его сложен из своих «семи дубков», сросшихся в одно целое. И мне кажется, лиши его одного из стволов – он тут же потеряет что-то драгоценное и неповторимое в целом. Я вовсе не за то, чтобы оправдывать недостатки человека. Просто иногда трудно сказать, где кончаются они и начинаются достоинства, и наоборот...

Читая стихи о природе, наслаждаясь пейзажами и натюрмортами живописцев, мы размышляем, переживаем, имея в виду уже не саму природу. Мы думаем чаще о себе. Природа для чувствующего ее человека становится своеобразным языком, которым он говорит с миром. «Конечно, можно и ландыш описывать, но только надо знать, что до конца его все равно не опишешь и не сделаешь того, что он сам с собой сделал. А ведь как хочется художнику добраться до него самого, но это уже нет: конечно, можно почувствовать запах ландыша даже с картины, даже из-под пера, но как сам он пахнет – это не сделаешь, до самого ландыша не доберется ни кисть, ни перо. Единственно, что можно сделать художнику,– это добраться до другого человека и своим образом ландыша вызвать его собственное чувство ландыша и его понимание. Так все образы природы не есть сама природа, а только средство обмена людей между собой. И значит, если я о природе пишу, то пишу я о самом человеке в его сокровеннейших переживаниях»^*). Нельзя не согласиться с Михаилом Пришвиным: отношение к природе не может быть абстpaктным, безличным, бесчувственным. Оно сродни отношению ребенка к матери, где богатство чувств не нуждается в многословии. Красота природы способна волновать и трогать так, как трогает и волнует нас благородство хаpaктера и поступка. Но к природе нельзя подходить пустым. Ничего не получится. Только душа, открытая навстречу миру, открывает в явлении природы нечто существенное, значительное, уникальное. Для пустой души природа тоже пуста и мертва.

Позволю себе еще одно очень личное воспоминание, связанное с темой разговора.

...Мама умерла в одночасье в летний день в поселке под Москвой. Я вся застыла. Не было даже слез. Для меня мама была всем – и мамой, и другом, которому можно поверить все без утайки. Теперь я знаю, какое это счастье и просто «везение»– получить от жизни в дар такую мать. Ее не стало, и образовалась пустота, она разрывала сердце. Я долго не находила себе места, не могла спать. Не выдержав, в одно раннее утро, еще затемно, пошла в лес. Для этого надо было спуститься вниз, перейти речку и, пройдя какое-то расстояние вдоль нее, подняться в гору, чтобы выйти в поле, очень большое, засеянное пшеницей, где мама любила остановиться и послушать жаворонков... Пересекая речку, на мостике я повстречала собаку, маленькую рыженькую «лисичку», которая увязалась за мной. Я шла, заполненная своим горем, не спадающей с души тоской, а она бежала рядом. Просыпался новый день, который, несмотря па солнце, казался мне серым и зябким... Потом много раз я ходила на то же поле, и всякий раз меня встречала моя неизменная попутчица – собачка. Она не спускала с меня глаз, как бы оберегая, останавливая, предупреждая. Мама не любила, чтобы я ходила в лес одна. И, помня об этом, я невольно стала «очеловечивать» поведение собачки, ее привязанность ко мне, напоминавшую мне наши с мамой прогулки в поле, в лесу.

В те дни я поняла духовный, человеческий смысл общения с природой. Конечно, перенесение человеческих свойств на природные явления, как живые, так и неживые, научно несостоятельно. На верованиях примитивных племен в существование духов держалась первобытная религия. Но речь сейчас о другом: как назвать состояние и чувство, испытанное мною в те дни, когда я слышала дыхание земли, как никогда остро ощущала запах ее трав, цветов? Душа моя будто оттаивала, становилась мягче, вернула себе способность откликаться, отзываться. Все суетное, маленькое отодвинулось, само собой отошло на задний план. Многое как бы заново осмысливалось мною в те горькие дни на «мамином» поле.

Мне стало понятнее когда-то вычитанное у того же Пришвина: «Чувство природы есть чувство жизни личной, отражаемое в природе: природа это я. Труднее всего говорить о себе, оттого так и трудно говорить о природе. Только тогда можно сказать о природе, если найдешь и поймаешь себя самого...»^*). Пропустить через себя, искать и найти природу в себе самом как в одном из ее созданий, научиться воспринимать ее, подходить к ней как к чему-то очень близкому, родному – все это неотделимо от тебя самого, твоего собственного развития, роста, взросления. Мы часто не замечаем, не отдаем себе отчета в том, как на природу отбрасывается не «тень», а суть нашего хаpaктера, привычного образа жизни, внутреннего строения нашей личности. Она открывается и одаривает своим теплом, «мудростью» того лишь, кто не зачерствел душой и готов с терпеливым бескорыстием принимать ее дары. Мы, современные люди, намного продвинулись вперед с той далекой поры, когда неразделимость человека и природы, космоса считалась исходным пунктом всех рассуждений о мире, о жизни. Но истина древних: «То, что имеется в космосе, имеется и в человеке; а то, что есть в человеке, имеется и в космосе. Макрокосм и микрокосм – одно и то же. Одно – универсально, другое – индивидуально»^*) – сохраняет свое определенное значение по сей день.

Пожалуй, нет таких мам и пап, бабушек и дедушек, которые не мечтали бы, чтобы их чадо было чутким к красоте, добру и справедливости. Все хотят, чтобы дети были богатыми внутренне и красивыми внешне. В воспитании духовного богатства и высокой культуры чувств будущего преобразователя мира важное место занимает природа. Научить ребенка поэтически воспринимать природу, любить ее – задача благодарная. Не стоит забывать, что любовь к родной природе рождает и чувство патриотизма.

Однако взрослые нередко не принимают во внимание особенности психологии ребенка, «подтягивают» его к себе (конечно, с самыми лучшими намерениями), в то время как им в чем-то стоит, быть может, «возвыситься» до него.

Природа и ребенок одинаково наивны, бесхитростны, открыты. Взрослый скажет «красивая елка» или, более того, как Данилов, герой повести Веры Пановой «Спутники», увидев прекрасную Беловежскую пущу, может сказать: «Эх, вот где строевой-то лес!» Отношение к природе у ребенка не заслонено никакими пpaктическими соображениями, интересами. Оно изначально бескорыстно, а бескорыстие, как известно, есть важное свойство эстетического восприятия.

Мышление ребенка ассоциативно, он мыслит сравнениями, образами, которые часто бывают причудливыми, неожиданными и, что греха таить, иногда непонятны взрослым. Скользя по лесу на лыжах, мальчик пяти-шести лет воскликнул: «Смотри, папа, снег – как белые мишки лезут по елкам!» Ночью, очевидно, был сильный снегопад, снег лег на ветви елок причудливыми архитектурными выдумками. И действительно, многие из них напоминали белых мишек.

Еще пример. Мальчик, разбирая коллекцию морских камушков, собранную на пляже, поясняет: «Это подводная лодка цвета морского причала». Фантазия? Может быть. Но художнику, которому я рассказал об «открытии» мальчика, оно не показалось фантастической выдумкой, хотя цветовая гамма ему хорошо известна.

Природа вещественна, материальна, ее можно «увидеть», «потрогать», даже «попробовать». Она способна дать максимум в детском возрасте, если о ней говорят простыми словами, образами, способными вызвать почти физическое ощущение. В ребенке эта способность развита особенно сильно. Абстpaктные, отстраненные понятия «красивый», «прекрасный» и т. п. ребенка до поры до времени трогают мало. Потом, в школьные и юношеские годы, он воспримет их сознательно и органически. А пока что ему предстоит пройти сложный путь чисто образного восприятия, без которого любые самые точные понятия и слова останутся лишь худосочными абстpaкциями, ничего не говорящими его сердцу и уму.

Я вовсе не ратую за безмыслие в воспитании ребенка. Дети любопытны и любознательны. Взрослые порой даже завидуют неуемности их любопытства. Наступает период, когда слово «почему» становится для ребенка самым популярным. С утра и до вечера он задает свои бесконечные вопросы, ожидая и требуя ответа. Каждому с детства памятны стихотворные строки:

Есть у меня шестерка слуг...

И все, что вижу я вокруг...

Зовут их: Как и Почему,

Кто, Что, Когда и Где.

Далее автор рассказывает, что он их «гоняет по морям и по лесам», потом дает им отдохнуть и начинает работать сам.

Но у меня есть, милый друг,

Особа юных лет.

Ей служат сотни тысяч слуг,–

И всем покоя нет!

Она гоняет, как собак,

В ненастье, дождь и тьму

Пять тысяч Где, семь тысяч Как,

Сто тысяч Почему!^*)

Отвечая на эти вопросы, мы должны учитывать детскую психологию. Вот пример такого умного подхода к ребенку. Рассказывает М. Пришвин об одной встрече в лесу:

«– Есть грибы?– спросил я маленькую дочь лесника.

– Волнушки, рыжики, маслята.

– А белые?

– Есть и белые, только теперь начинает холоднеть, и белые переходят под елки. Под березками и не думайте искать – все под елками.

– Как же это они так переходят, видала ли ты когда-нибудь, как грибы ходят?

Дeвoчка оторопела, но вдруг поняла меня и, сделав плутовскую рожицу, ответила мне:

– Так они же ночью ходят, как их мне ночью увидеть? Этого никто не видал»^*).

Заметьте, разговор идет, как говорится, на полном серьезе, взрослый проявляет неподдельный интерес к рассказу дeвoчки. Своим вопросом он деликатно, не разрушая детской психологии, ввел в сказочный мир ребенка элементы реальности, заставив ее, по-видимому, задуматься над более серьезными вещами. Дети сообразительны и благодарны, если с ними говорят на равных, если их принимают всерьез.

Я стала невольной свидетельницей одного такого разговора. Это было на берегу Черного моря. Мальчик доставал из ведерка камень за камнем и рассказывал «историю» каждого из них. «Вот этот камень Гагарина, по этой орбите он летел вокруг Земли (это был круглый, черного цвета камень, с белой полосой вокруг)... А этот Титова (он держал в руках ловко обработанный морем серый шпат, приплюснутый с полюсов, вокруг которого было много белых колец)... А это тигренок Васька (мальчик бережно взял красно-коричневый кирпич с черными полосками. Судя по всему, этот тигренок, так поэтически описанный Ольгой Перовской в книге «Ребята и зверята», был любимым героем мальчишки) ».

Рядом с ним на пляже лежал мужчина в очках, который внимательно прислушивался к рассказу. Он в свою очередь спросил мальчика, глядя на море: «А ты знаешь, почему это море называется Черным?» – «Нет», – ответил тот. И он услышал легенду о том, как когда-то это море называли «негостеприимным», а потом, когда древние греки полюбили его красивые берега, природу, согреваемую щедрым солнцем, они стали называть его «гостеприимным», что в переводе с новогреческого и означает «черное». Наблюдая игру дельфинов, восхищаясь ловкостью, с которой они выходили из воды и входили в воду, мужчина рассказывал: «О дельфинах есть много легенд. Их даже называют «морскими людьми». Они спасают людей, потерпевших кораблекрушение, умеют разговаривать, носят детей на спине и, услышав тревожный крик своего товарища, плывут ему на помощь. Говорят даже, что, если человек научится понимать «язык» дельфина, он много узнает секретов о морском дне, о морских чудовищах, о том, чего мы еще не знаем, но должны узнать. Они смогут помочь нам ловить рыбу...» Мальчик слушал своего старшего собеседника как завороженный, иногда только шевеля пальцами.

«Любишь зайцев?– продолжал мужчина. – Б наших краях живут два вида зайцев – русак и беляк. Летом они похожи друг на друга. Зимой беляк становится белым. Заяц хорошо прыгает, и бегун он отличный. Есть у зайца прозвище – косой. Ты знаешь, почему его так называют? Люди не видят спокойно сидящих зайцев, обычно видят их удирающими прочь. Вот тут и появилось представление, будто заяц косой. А он вовсе не косой! Просто у него малоподвижная шея. А ему надо смотреть на того, от кого он удирает. Неверно, что они трусливы. Говорят: «Трусливый как заяц».– «Нет, – сказал уже мальчик,– это неправда. Заяц самый смелый, самый сильный. У него такие длинные и крепкие ноги. Он всех может забить, даже лису».

Можно представить себе, как он будет рассказывать об этом товарищам во дворе или в детском садике.

А па следующий день мальчик принес своему взрослому незнакомцу рисунок «Море», где было все: и дельфины, и скаты, и чудища самых фантастических форм. И конечно, он нарисовал любимого зайца, такого сильного и смелого, которого никогда нельзя обижать. Это была не только благодарность, но и ответный отклик. Скажете: подумаешь, заяц, мелочь какая!.. Но вся природа состоит из «мелочей»– зверей, растений, растеньиц, кустарников, перелесков и лесов, речек и речушек и т. д.

Мне созвучны рассуждения Василия Пескова о «речке моего детства» – Усманке. «У каждого из нас есть «своя речка». Неважно какая, большая Волга или малютка Усманка. Все ли мы понимаем, какое это сокровище – речка? И как оно уязвимо, это сокровище? Можно заново построить разрушенный город. Можно посадить новый лес, выкопать пруд. Но живую речку, если она умирает, как всякий живой организм, сконструировать заново невозможно»^*). С «речкой детства» связаны самые сокровенные, навсегда осевшие в памяти чувства, переживания, мысли, в том числе такие серьезные, как чувство Родины, родительской любви, дочерней и сыновней привязанности. Приведу описание своей «речки детства» – Рожайки, записанное с моих слов много лет назад автором одной из книг.

...Помню детство, потом – юность. Я приезжала в деревню и уже с пригорка кричала: «Здравствуй, Рожайка!..» Так речку зовут... А потом, подбежав к берегу, еще раз, но уже тихо, так, чтобы никто не слыхал... А рядом мой лес, мой – потому что я знала, нет, чувствовала каждое дерево и где какие цветы, грибы... Люблю по лесу ходить одна и не люблю, когда кричат «ау». В лесу, по-моему, вообще нельзя кричать. Лес – это тишина, нарушить которую может только он сам. Вы заметили, что по лесу даже идешь иначе? У него – свой ритм. И очень жду того момента, когда вот-вот кончится лес и откроется простор, наполненный прозрачным, чистым воздухом... Когда я увидела потом в Третьяковке «Золотую осень» Левитана, навсегда эта картина осталась моим звенящим детством. Смотрю на нее – и становлюсь той босой девчонкой, которая бегает по этой «картине» природы...

В той же Третьяковской галерее я много раз смотрела картину «Над вечным покоем», всегда отмечала в уме: «Хорошая картина» – и проходила дальше, к своей «Золотой осени». Помню, умер отец, умер еще очень молодым... «Как же это так?»– повторяла я одну и ту же фразу. Повторяла долго – и долго не могла постичь случившегося. Тогда-то я впервые, кажется, поняла «Над вечным покоем». Помню, тогда экскурсовод говорил группе посетителей, что, задуманная как размышление о судьбе человека, картина эта имеет иносказательный смысл: небо стало знаком вечности, вода – знаком покоя, грозовая туча – знаком неумолимого рока. А маленькую церковку он сравнил со слабым человеческим существом, ничтожным по сравнению с просторами мира... Слушала я и не могла с ним согласиться, как не могу поверить тем лекторам на симфонических концертах, у которых все композиторы как будто сговорились писать о борьбе «добра» и «зла», причем в первой части «зло» вот-вот победит, но к последней части «добро» обязательно одолевает... Схема все это, так можно убедить только тех, кто на искусство со стороны смотрит... Так вот, стоя у картины, слушая экскурсовода, я думала о своем... Суровый и сумрачный пейзаж, чувствуется приближение грозы... Не могу выразить это словами, но я почувствовала, что такое cмepть отца, что такое вечность. Эта уходящая вдаль синь была концом моей юности.

И никогда не забываю я ту речку, что в «Золотой осени»,– мою Рожайку. Там, вдали, она делает еще два поворота, и потом обязательно должна быть плотина, где вода крутит, образуя манящие к себе круги. Страшно это, но я любила смотреть, меня привлекал магнетизм силы воды... Однажды в детстве меня вытащили из такого водоворота. Когда я открыла глаза, увидела бледное-бледное лицо мамы, ее остановившийся взор и губы, которые все время шептали: «Все, все...» Смотрю я на картину «У омута» – и всегда вижу бледное лицо мамы и ее губы, повторяющие: «Все, все...» Картина эта помогла мне выстоять, когда вдруг стало тяжело, как никогда в жизни... Говорят, что самое страшное – неразделенная любовь. Есть страшнее – когда ты вдруг узнаёшь, что человек, которого любила, которому доверила юность, нежность, мечту свою, оказался недостойным твоей любви. «Гиблое место»– и надо найти в себе сипы перейти через омут по этим переброшенным бревнам, что у Левитана...

Почти у каждого из нас остались в памяти «свои» дорогие сердцу лесные поляны, затянутые изумрудной ряской пруды, самые разные уголки природы, с которыми связаны неизгладимые впечатления детства. В зрелом возрасте эти впечатления вдруг оживают с какой-то особенной силой, вызывая непонятное, печальное и радостное одновременно, чувство волнения и счастья, желание еще и еще раз уйти в тишину и глушь леса, заросшего пруда, на какое-то время «заблyдиться» здесь и ощутить воздух, обнимающий своей прозрачностью каждую травинку, каждый лист дерева и каждый стог сена... Я люблю осень. Солнце осенью такое нежное, желанное, оно как бы прощается с тобой. Мне все время хочется сказать ему: подожди, побудь еще немного, дай мне пощуриться, глядя на тебя, посмотреть на речку, так волшебно тобой освещенную, на леса, золотые от твоего золота. Я становлюсь жадной, хочу вобрать в себя все запахи осенней земли, запах грибов и прелых листьев. Смотрю на «Золотую осень» и испытываю ту радость, когда приходишь домой с полной корзиной грибов. Как будто Левитан, делясь со мной своим сокровенным, говорит: вот посмотри пристальней на эти гoлyбые тени на стволах берез, на золотой убор осеннего леса и ты увидишь, почувствуешь то, что вижу и чувствую я. Ты ощутишь счастье быть русским человеком, радость этой неяркой, скромной красоты. Как завидую я художникам!

Пушкина полонило море своей «свободной стихией», которой жаждала его мятежная душа. Оленина – героя толстовских «Казаков» – очищали от никчемной, бессмысленной и душной атмосферы петербургского «высшего света» знаменитые «горы, горы, горы». Мне близки и понятны движения души Константина Симонова, выразившего силу нежной любви советского человека к своей Родине-матери в поэтическом символе «трех березок», и образ душистой сирени, запечатленной в многочисленных натюрмортах Кончаловского, заражающих оптимизмом, человечностью, свежестью восприятия...

Понятие Родины у всех конкретно, и Родина начинается с малого. Мой ключ, бьющий из-под горы, несущий воду– жизнь; мой лес, извечный кормилец, с поэтическими березами, «нервными» осинами и всегда нарядными елками; мои луга с разнотравьем и букетами колокольчиков, кашки, ромашек; мои лесные полянки, окаймленные иван-да-марьей, покрытые ковровым мхом, по которому так приятно ступать, нога будто «засыпает». Любовь к Родине – чувство никогда не проходящее. Многие поэты посвящали стихи природе своей Родины. Вспомните, например, лермонтовские строки:

Люблю дымок спаленной жнивы,

В степи ночующий обоз

И на холме средь желтой нивы

Чету белеющих берез^*).

Свой опыт общения с природой люди передают самыми разнообразными средствами – химической формулой, чеканными строчками стиха, красками на холсте картины, техническими изобретениями. Дети тоже не только созерцают природу, но и нащупывают свой путь общения с ней, находят свои «формулы» для выражения вызванных ею чувств, мыслей, образов. Удивление и восхищение дарами и тайнами природы у ребенка всегда связано с радостью первооткрытия, первоначального познания мира.

Человечество всегда училось у природы. Этот путь «выучки» тайнами, секретами природы должен пройти и каждый ребенок. Пусть как можно раньше узнает он о том, как многим обязаны мы матери-природе, как многочисленны следы ее влияния на человеческую деятельность.

Ласточки сооружают гнезда из земли и глины, склеивают их слюной так, чтобы дать просохнуть первому слою, и потом приносят второй, когда уже сложенная часть гнезда успевает окрепнуть. Люди – «ученики» ласточек в построении своих жилищ... А архитектурная роль стeбля растения? Стебель – это, как заметил К. Тимирязев, твердый остов всей постройки, несущей шатер листьев, в толще которого, подобно водопроводным трубам, заложены сосуды, проводящие соки. Многие правила и законы строительного искусства человек постигал, изучая строение стeбля.

К. Паустовский в «Золотой розе» рассказывает о том, как одна образная строчка М. Пришвина раскрыла ему глубокий смысл явления, до той поры казавшегося ему случайным. У Пришвина сказано: «Там, где мчались весенние потоки, теперь везде потоки цветов». Что это значит? «Я прочел это и сразу понял, – пишет Паустовский,– что полосы цветов выросли именно там, где весной проносилась полая вода, оставляя после себя плодородный ил. Это была как бы цветочная карта весенних потоков»^*).

Пытливый, развивающийся ум ребенка в соединении с крайне подвижной в детстве игрой воображения найдет в общении с природой благодатнейший материал для собственных открытий. Удивляясь и восхищаясь тем, как ловко «устроено» все в природе, он задумывается над ее «секретами». Разгадка этих секретов есть процесс творчества, вызывающий желание подражать природе.

Ребенок, как правило, не просто повторяет, копирует. Он творит, вносит свое: в любой постройке из песка или кубиков можно увидеть работу фантазии, которая дополняет увиденное в окружающем мире его личными пристрастиями. Конечно, ребенок пройдет длинный и сложный путь формирования личности, прежде чем выберет себе профессию по душе, начнет понимать других людей. Но и здесь, на пороге его вступления в мир, созревают первые зерна его интересов, человеческих качеств. Может быть, это и есть самое главное – суметь за чисто эстетическими, наивными эмоциями и фантазией ребенка разглядеть пробивающееся призвание, возбудить в нем желание действовать, творить, выдумывать, пробуя свои силы. Сделать так, чтобы природа стала для него вечной кладовой человека, чтобы он видел связь между цветком виктория-регия и понтонным мостом – творением уже человеческих рук и мозга, между орнаментальным узором на ткани, созданным художником, и растительным покровом земли.

В этом нравственно-эстетическом воспитании ребенка может помочь искусство, где природа предстает осмысленная художником. Мы охотно и часто водим детей в кино и театр, читаем им книги. Гораздо реже детей можно увидеть на художественных выставках,– по-видимому, из-за боязни родителей, что они не поймут, не разберутся. Но это неверно. Разве не занимает рисунок чуть ли не главное место в детских занятиях уже буквально с первых лет жизни? Разве не чувство цвета является самым популярным эстетическим чувством вообще, наиболее доступным ребенку? Разговор, который может произойти у картины или после посещения выставки, иногда успешнее воспитывает, чем десятки общих рассуждений о красоте природы.

Общение с природой – первые уроки морали. Ребенок еще не знает понятий «добро» и «зло», но уже персонифицирует, «очеловечивает» явления природы, наделяя их чисто человеческими качествами. Среди них есть «злые» и «добрые», те, которым он симпатизирует, и те, которых он не любит.

Да, природу, как и людей, можно уважать и не уважать. Уважение это сказывается в способности чувствовать, ощущать ее ритм, в умении слушать чарующий мир звуков леса, степи, не нарушая красоту природы криками и варварским истрeблением. Через века пронес человек труда это чувство природы. В книге академика А. Е. Ферсмана «Воспоминания о камне» говорится о том, какие тончайшие наблюдения рождались в бесхитростной душе горщика, всю жизнь проведшего на копях. Десятки лет привыкал он к тем едва уловимым сочетаниям цвета, формы, рисунка, блеска, которых нельзя ни описать, ни нарисовать, ни высказать, но которые для горщика были ненарушимыми законами природы.

Вот такое «ненарушимое» уважение к законам природы мы и должны воспитывать в наших детях. Пусть они сохранят эстетические впечатления детства – восторг перед заходом или восходом солнца, умиротворенное чувство, вызванное лунным вечером, или восхищение птичьим щeбeтом – всю жизнь. Это поможет им жить и трудиться.

Закончить хочу рассказом-притчей М. Пришвина, к поэтическим свидетельствам которого уже не раз прибегала я в этом очерке. И не случайно. Трудно, наверно, найти другого писателя, столь бесконечно влюбленного в природу, знающего ее тайны и тонко чувствующего ее красоту.

«Помню, в юности нашел я белую-белую березу в золоте и такую высокую, что голову поднял и там в небесной лазури увидел золотую вершину, такую прекрасную, что шапка с головы свалилась и я из леса домой без шляпы ушел.

Сегодня у нас такой же день, и в таком же восторге я по лесу бродил и нашел такую же прекрасную березку, и так же у меня шляпа свалилась, и молодость пришла совершенно такая же, но только одно маленькое-маленькое было не так: шляпа упала, как и тогда, но теперь в моих почтенных годах шляпу свою в лесу я не забыл»^*).

*⁾ Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 1, с. 593.

*⁾ См. там же, т. 2, с. 102.

*⁾ Аристотель. Политика. М., 1911, с. 352.

*⁾ Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 2, с. 146.

*⁾ Бор Н. Избранные научные труды. М., 1971, т. 2, с. 493.

*⁾ Материалы XXVI съезда КПСС. М„ 1981, с. 31.

*⁾ См.: Достоевский Ф. М. Полное собрание художественных произведений. В 12-ти т. М., 1929, т. 11, с. 235.

*⁾ Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 33, с. 403.

*⁾ Давыдов Ю. Две связки писем. М., 1983, с. 386.

*⁾ Цит. по: Берестов В. Умное сердце – Юность, 1966, № 6, с. 83.

*⁾ Андропов Ю. В. Учение Карла Маркса и некоторые вопросы социалистического строительства в СССР. М. 1983, с. 13.

*⁾ Айтматов Ч. Буранный полустанок (И дольше века длится день). М., 1981, с. 3. Далее роман Ч. Айтматова цитируется по этому изданию.

*⁾ Эпиктет. Афоризмы. СПб., 1891, с. 33.

*⁾ Лифшиц Ших. Мифология древняя и современность. М., 1980, с. 464.

*⁾ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 40, с. 316.

*⁾ См.: Грин Г. Суть дела. М., 1961.

*⁾ «Думается, что слову «манкурт», – пишет автор послесловия к роману Ч. Айтматова Н. Потапов,– дано войти в наш обиход на правах художественно емкого образа-понятия, обозначающего крайнюю степень обесчеловеченности...» (Потапов И. Мир человека н человек в мире.– Айтматов Ч. Буранный полустанок (И дольше века длится день), с. 299.).

*⁾ Чапек К. Соч. В 5-ти т. М., 1959, т. 5, с. 236.

*⁾ Горький М. Собр. соч. В 30-ти т. М., 1950, т. 5, с. 488-489.

*⁾ См.: Амирэджиби Ч. «Верю в энергию добра!» – Литературная газета, 1983, 4 мая.

*⁾ Там же.

*⁾ Бор Н. Избранные научные труды, т. 2, с. 285.

*⁾ См.: Бор Н. Избранные научные труды, т. 2, с. 286.

*⁾ См.: Даль Вл. Толковый словарь. М.. 1955, т. 4, с. 588.

*⁾ Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 42, с. 265.

*⁾ Розов В. Мир чувств.– Культура чувств. М., 1968, С. 135.

*⁾ Материалы XXVI съезда КПСС, с. 63.

*⁾ Менандр. Фрагменты. М., 1913, с. 14.

*⁾ Руссо Ж. Ж. Эмиль или о воспитании. СПб., 1911, с. 70.

*⁾ Гельвеций К. Соч. В 2-х т. М., 1974, т. 2, с. 119.

*⁾ См., например: Философский анализ формирования личности нового человека. М., 1976; Буева Л. П. Человек, деятельность и общение. М., 1978; Смирнов Г. Л. Советский человек. Формирование социалистического типа личности. М., 1980.

*⁾ Материалы XXVI съезда КПСС, с. 63.

*⁾ Подробнее о соотношении культуры и природы, культуры и общества см.: Межуев В. М. Культура и история. М., 1977.

*⁾ Толстых В. И. Образ жизни. Понятие. Реальность. Проблемы. М., 1975, с. 167.

*⁾ Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 42, с. 122.

*⁾ Кант И. Соч. В 6-ти т. М., 1966, т. 6, с. 578.

*⁾ Пирогов Н. И. Избранные педагогические сочинения. М., 1953, с. 47.

*⁾ Здесь и далее роман Ю. Бондарева цитируется по: Бондарев Ю. Выбор. М. 1981.

*⁾ Пришвин М. М. Собр. соч. В 6-ти т. М., 1957, т. 5, с. 530.

*⁾ Акимов Н. О хороших манерах.– Эстетика поведения. М., 1964, с. 65.

*⁾ Овчинников В. Корни дуба. М., 1980, с. 140.

*⁾ Толстой Л. Н. Собр. соч. В 14-ти т. М., 1951, т. 5, с. 184.

*⁾ Толстой Л. П. Собр. соч. В 14-ти т., т. 5, с. 313.

*⁾ Пушкин А. С. Полн. собр. соч. В 10-ти т. М.– Л., 1949, т. 5, с. 71– 72.

*⁾ Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 42, с. 125.

*⁾ Горький М. Собр. соч. В 30-ти т. М., 1951, т. 11, С, 384.

*⁾ Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 20, с. 495–496.

*⁾ Айтматов Ч. Хрупкий жемчуг Иссык-Куля.– Правда, 1981, 12 октября.

*⁾ Маркс К., Энгельс Ф. Фейербах. Противоположность материалистического и идеалистического воззрений. М., 1966, с. 40.

*⁾ См.: Маркс К.. Энгельс Ф. Соч., т. 1, с. 373; т. 5, с. 255; т. 20, с. 488-489; т. 23, с. 338; т. 46, ч. I, с. 18.

*⁾ Там же, т. 42, с. 92.

*⁾ Маркс К.. Энгельс Ф. Соч., т. 46, ч. II, с. 35.

*⁾ Материалы XXV съезда КПСС. М., 1976, с. 53.

*⁾ См.: Литературная газета, 1983, 13 апреля.

*⁾ См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 42, с. 124.

*⁾ Демокрит в его фрагментах и свидетельствах древности. М., 1935, с. 234.

*⁾ Торо Г. Д. Уолден, или Жизнь в лесу. М., 1982, с. 60.

*⁾ См.: Гегель. Эстетика. В 4-х т. М., 1968, т. 1, с. 55.

*⁾ Тютчев Ф. И. Полное собрание стихотворений. Л., 1957, с. 149-150.

*⁾ Цит. по: Кузнецов Б. Г. Эйнштейн, М., 1962, с. 64.

*⁾ Ажаев В. Далеко от Москвы. М., 1948, с. 266-267.

*⁾ См.: Пономаренко С. Весенний дым.– Литературная газета, 1983, 13 апреля.

*⁾ Леонов Л. Собр. соч. В 10-ти т. М., 1972, т. 9, с. 284-285.

*⁾ Торо Г. Д. Уолден, или Жизнь в лесу, с. 249.

*⁾ Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 42, с. 124.

*⁾ Пришвин М. М. Собр. соч. В 6-ти т. М., 1957, т. 6, С. 579.

*⁾ Пришвин М. М. Собр. соч. В 6-ти т., т. 6, с. 341.

*⁾ Лосев А. Ф. История античной эстетики (ранняя классика). М., 1963, с. 537.

*⁾ Маршак С. Собр. соч. В 4-х т. М., 1959, т. 3, с. 516. 517.

*⁾ Пришвин М. М. Собр. соч. В 6-ти т. М., 1957, т. 5, С. 287.

*⁾ Песков В. Дороги и тропы.– Роман-газета, 1976, № 11, с. 100.

*⁾ Лермонтов М. Ю. Собр. соч. В 4-х т. М., 1975, т. 1, с. 98.

*⁾ Паустовский К. Собр. соч. В 6-ти т. М., 1957, т. 2, с. 669.

*⁾ Пришвин М. М. Собр. соч. В 6-ти т., т. 6, с. 497.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 Все

Все книги...

Комментарии